«Где помещик?»
Тот говорит с насмешкой:
«Сечёт гоя перед обедом».
Бывало, что помещику не хотелось есть, но выпоров крестьянина, он ел с большим аппетитом.
Нас попросили в комнату; где мы ждали целый час. Помещик пришёл, разгорячённый и красный, с горящими глазами, но увидев деда, обрадовался и протянул ему руку:
«Jak sie ma, pan Kotik, moj kochany[113], кто этот мальчик?
«Это мой внук», - отвечал дед.
Помещик погладил меня по щеке и сказал:
«Ещё молодой, а уже имеете такого хорошенького внука».
Они тут же ушли в другую комнату обсуждать свои дела. Потом мы ехали назад.
Я не понял, что сказал комиссар деду насчёт порки и по дороге спросил деда:
«Почему он вышел такой красный и возбуждённый? Что с ним было?»
Дед мне рассказал длинную историю про помещиков и крестьян, я узнал про крепостных, про все несчастья и про то, что крестьян секут безо всякой жалости и о других подобных вещах. Я спросил деда:
«Просто так сечь людей – как это он не имеет никакого страха перед Богом, и как это у него такое каменное сердце? Я бы с таким помещиком не имел никаких дел».
Дед ответил:
«Если бы так, то ни с кем из помещиков нельзя иметь дело. Но жить-то, дитя моё, надо, что поделаешь?»
Однажды я был с дедом в Пруске, у Вилевинского. Когда мы собрались уезжать, помещик с дедом пошли на винокурню, где делали вино, и я пошёл следом. У винокурни в тот момент гой рубил дерево. Но увидев помещика, тут же отшвырнул топор и стоял, бледный как смерть, дрожа всем телом, будто увидел волка. Это была такая страшная сцена, которую я никогда не забуду. Я в тот раз ясно увидел, что такое помещик и что такое крестьянин, крепостной.
И ещё я помню страшный случай, который произвёл на меня ещё большее впечатление, так что до сих пор мороз подирает по коже при воспоминании о нём.
В том же году Почёша, помещичий комиссар, высокий и толстый гой (в нём было наверное двенадцать пудов), чинил между Каменцем и Заставьем плотину с тремя мостами. Он приказал вывезти пятьсот возов с землёй и прутьями, чтобы насыпать на плотину, повреждённую на Песах во время наводненья. Помню, что в субботу, в десять часов, я пошёл посмотреть, как чинят плотину и как доставляют на возах нужные материалы. Почёша стоял и наблюдал. Один крестьянин опоздал на час. Тут же Почёша приказал ему лечь и, взяв у него же кнут для лошади, хороший, крепкий кнут, сам его выпорол. На пятидесятом ударе крестьянин остался лежать мёртвым. Но Почешу это вовсе не тронуло, он хладнокровно велел сыну этого самого крестьянина с женой увезти на той же телеге мёртвого… Никто не посмел ни плакать, ни стонать…
Однажды я был с дедом в поместье, в нескольких верстах от Каменца. Поместье было небольшое. Небольшие поля с лугами, но земля была «золотой жилой» - сто десятин больших садов, маленький чистый пруд с рыбой и помещичий дом – маленький, но красивый.
Уезжая со двора, я сказал, что мне очень нравится - и так недалеко от города. Дед рассказал, что девять лет назад здесь жил другой помещик, у которого не было детей. Перед смертью он просил позвать священника и деда, чтобы написать в их присутствии завещание. Этот помещик имел, кроме того, и другие имения. Поместье Старшев он хотел подарить деду. Но дед отказался. Тогда помещик ему отписал три тысячи рублей.
«Сейчас я хочу взять поместье в аренду – оно рядом с городом и будет приносить тысячу рублей в год…»
На мой вопрос, почему он не хотел иметь такое красивое поместье бесплатно, дед ответил, что жить в деревне, а не в городе, считалось тогда чем-то неприличным. Лет через двадцать, после освобождения крестьян и после польского восстания, дед таки взял поместье в аренду и платил тысячу пятьсот рублей в год.
Глава 11
Моя мать. – Раввин Лейзер. – Страдания моей матери. – Каменецкий раввин. – Бабушкин совет.
Мать моя в доме деда была, словно Божье наказание. Она не подходила к дому. Воспитана она была таким отцом, как раввин Лейзер из Гродно, который с восьми лет не смотрел на женщин, и когда после своего тестя, р. Хилеля Фрида, зятя р. Хаима Воложинского, был в Гродно учителем меламедов, то перед ним по улице шёл шамес и сгонял всех женщин с тротуара.
Приходя по пятницам в баню, р. Лейзер раздевался вместе с бедными людьми. И увидев у бедняка рваные сапоги, с ним менялся, то же и с рваной рубахой и штанами: он отдавал бедным собственное и надевал бедняцкое. А когда приходил домой – в рваной, паршивой одежде под капотом со штреймлом, бабушка его не узнавала. Этого, говорил он о штреймле и капоте, уже нельзя поменять. Бабушка, конечно, от таких действий подымала крик: для неё это было таким расходом, с каким не было сил сладить, город в те времена платил раввину мало, так что им с трудом хватало на жизнь, а готовить мужу каждую пятницу новую одежду – на это головы не станет. Но он её утешал тем, что бедняку важнее иметь хорошие сапоги, так как он, несчастный, должен ходить, чтобы заработать деньги; а в рваной одежде и рваных штанах он ещё может, во-первых, простудиться, а во-вторых, долго в такой одежде в поисках работы не походишь.