«Немцем уже заделался?[158], - и скажи мне сию минуту, кто тебе это написал?»
Я, по своей наивности, признался.
«Так он тебя сделает немцем!…»
И он предупредил, чтобы никто в семье не учился у переписчика. Вскоре распространился слух, что переписчик делает всех детей апикойресами, и его выслали из Каменца.
У каменецкого раввина был сын в Пинске, который как-то раз приехал к отцу в гости и привёз с собой шестнадцатилетнюю девушку. Моя мама, находясь у дяди, спросила у этой девушки, знает ли она в Пинске невесту Хацкеля, и девушка ответила, что знает её хорошо: невеста уродлива, с рябым лицом, с гнусавым голосом, шлимазлница.
Мама заплакала, но было поздно: в те времена отказаться от уже подписанных условий было хуже, чем развестись. Она всё рассказала отцу.
«И что с того, что она уродливая? – Ответил ей отец, - была бы у них удача, и она похорошеет».
А при слове «шлимазлница» он усмехнулся и сказал:
«Между нами говоря, а ты что – прекрасная хозяйка?»
И он рассмеялся. История стала известна во всей семье и дошла до меня. Горе, которое я испытал, невозможно описать. Я всегда завидовал тем, у кого была красивая жена, а на хозяйских детей с уродливыми жёнами смотрел с жалостью. Мне казалось, что жизнь – не жизнь, если жена уродлива.
Семья стала интересоваться моей невестой – правда ли, что она уродлива, и после всестороннего выяснения оказалось, что невеста как раз красивая, к тому же большая рукодельница и хорошая хозяйка. Выяснилось это, однако, через год после подписания условий. Целый год я смертельно страдал, не смея никого спросить о невесте и даже упомянуть её имя.
«Условия» мои тянулись два с половиной года. Невеста, как уже говорилось, была сиротой, и в доме у них решили, что Котики – такая важная семья, что там наряжаются, ходят франтами. И опасались за свой гардероб… тем более, опасались вложить деньги, которые причитались как приданое[159]…
И с нашей стороны было препятствие. Тогда как раз отменили крепостное право, помещики обеднели, приближалось польское восстание, и аренда прекратилась. Мы все остались без заработка, и со свадьбой пришлось подождать.
Прежде у меня была забота – не уродлива ли моя невеста, но потом, когда меня уверили, что она красива, пришлось, к моей великой досаде, свадьбу отложить. Я стал тосковать по ком-то, кого совсем не знал, и мне – признаюсь со стыдом – так хотелось женится! К тому же меня огорчало и то, что я не мог заниматься и читать учёные книги.
Я всё ещё учился у Ицхок-Ойшера «с наморщенным лбом», как мы с товарищем его называли. Но к тому времени у дяди-раввина испортились глаза, он поехал в Варшаву, и доктор сказал, что глаза у него испортились оттого, что он слишком много смотрел в книги. Теперь - один глаз совсем не будет видеть, а второй – если не читать – кое-как послужит.
Родные в Варшаве купили ему высокий стул для занятий, и вместе со стулом он приехал домой. Ему нужен был кто-то, кто учил бы с ним Талмуд, решения и «Вопросы и ответы». Не мог он просто так сидеть и не заниматься. Найти такого бесплатно было трудно, а платить он не мог. Ему пришло в голову взять меня, чтобы я у него учился. Стоить ему это ничего не будет. Ему это было очень выгодно. И я ему читал и чётко произносил слова, а он сидел на высоком кожаном стуле, положив голову на руки и время от времени кивал головой, что означало: «Хорошо, хорошо», и так он меня поощрял движением головы идти дальше, что я бегом пробегал всё: Гемару, Дополнения, «Львиный рык», «Пней-Йешуа» – я всё читал, а он кивал головой. У меня не было времени размышлять о таких трудных вопросах, о таких высоких, запутанных положениях, он-то это всё знал почти наизусть, а я был при нём не больше, чем хороший декламатор. Но пробегая так по Гемаре, я не мог усвоить, что я говорю, и тратил свои молодые годы и хорошую голову впустую, о чём я до сих пор очень, очень, сожалею.
К счастью, к раввину иногда приходили за решением религиозных проблем. Иные советовались с ним в отношении своих дел. Поэтому он решил, что заниматься мы будем по шесть часов в день. Остальное время я проводил в основном, у Мойше-Арона, готовясь к большому выступлению против хасидов.
Став женихом, я начал молится в хасидском штибле, распевая вместе с другими хасидами. Я это делал ради своего отца, он ведь считал, что я – хасид, и после свадьбы начну ездить к ребе. Естественно, что до свадьбы я ещё должен был часто обращаться за помощью к отцу; и после свадьбы, он считал, я буду это ради него делать и ездить к ребе, и он уже будет за меня спокоен. Я даже твёрдо решил не вступать сейчас с ним ни в какие споры. Во-первых, это делать не подобало, во-вторых, я его уважал. Всё это я отложил на после свадьбы. Тогда у меня состоится с ним спор. И считал, что будучи разумным и учёным человеком, он меня поймёт. И мне не придётся с ним долго сражаться. И всё же я боялся спора, на котором наверное будут такие учёные хасиды, как реб Ореле и сын дяди, и сильно к нему готовился.
158
В первое время еврейское Просвещение в России находилось под влиянием немецкой культуры. «Немец» для ортодоксального еврея было почти синонимом апикойреса, еретика.
159
Деньги эти было принято держать у поверенного до момента окончания содержания молодых в доме у родных невесты.