Она остановилась; перед невинным, вопрошающим взглядом сестры ей вдруг стало совестно своих подозрений; ее обвинения показались ей низостью, плодом грязного воображения, и перед чистотой смотревших на нее глаз вдруг рассеялся мрак опасений.
Но морская непогода не стихает от одного солнечного луча, а графиня Марта принесла такую бурю в своей груди, что теперь она с трудом удерживала слезы; она опустилась на стул, вся дрожащая, бессильная совладать с волнением, пока сестра, бросившаяся за одеколоном, участливо спрашивала:
-- Да что с тобой, Марта? В чем дело? Я тебя уверяю, я ни одного слова не понимаю.
-- Ничего, ничего, это пройдет, я так скверно спала...
-- Да, да, -- подтверждала Аделаида, -- это пройдет, это ничего... Я тоже не спала, это ничего; вот тебе одеколон... Нет, постой, я достану платок и намочу тебе голову. -- Она стояла перед сестрой, тихонько выливая пахучую жидкость на батистовый платок, и по ее лицу все шире и шире раздвигалась улыбка.
-- Марта...
-- Что?
-- Ты знаешь, Марта? -- Она подошла, рукой приложила ей платок ко лбу, а левой обхватила голову сзади и, наклонившись над самым ухом, все с той же счастливой и немного лукавой улыбкой произнесла: -- Ты знаешь, он сегодня вечером придет за ответом.
Раздался слабый, но протяжный стон изнеможения, и к ней на руку свалилась голова сестры...
Через час графиня Марта была на ногах и в полном обладании своих сил, своей логики и красноречия. Времени оставалось немного, и она решила, что все, что можно будет сделать, будет испробовано в течение этого полудня. Она начала на тему об аристократизме, о заветах предков, о семейной гордости; говорила долго, неистощимо.
Аделаида молча слушала и, когда сестра кончила, спокойно сказала:
-- Все это имело бы значение, если б ты была на моем месте, но для меня это не доводы.
Кровь бросилась в лицо графине Марте при этих невинных словах, в которых ей почувствовался укор; но она слишком убедилась в чистоте сестры, чтобы в чем-нибудь позволить себе обвинить ее, и, с грустью удостоверившись, что самый сильный из ее доводов провалился, она с тем большим жаром перешла к другим.
-- Ну, положим, это не для вас; но подумайте о его семье: такая мать! И такая сестра! Ведь вы видели их, вы помните, что это за впечатление, вы же сами говорили, что ужасно было бы, если б кто-нибудь заставил вас хоть раз в месяц принимать таких людей, а тут вы поедете жить с ними!
-- И напрасно: не следует никогда судить людей по одному первому впечатлению.
-- Нет, сестра, одумайтесь, ведь вы даже не знаете, что говорят о них.
-- Ах, Марта, да не все ли равно, что говорят.
-- Да, все равно, когда неправда; а когда правда...
-- Ну а если даже и правда, ведь я за него выхожу, а не за них.
-- За него! За него! Да ведь это еще в десять раз... -- Она закрыла лицо руками. -- Аделаида, -- сказала она, напрасно стараясь совладать с собой, -- Аделаида, уверены ли вы в том, что он вас любит?
Она с ангельской улыбкой только повела плечом.
-- Да вам так кажется! Отчего же никогда никто прежде, когда вы были молоды... отчего теперь, так, вдруг?
-- Да я не знаю, Марта, отчего я в доме до сих пор оставалась в тени.
-- Как -- в тени! Что вы хотите сказать? Вы меня упрекаете в том, что...
-- Нет, нет, Марта, пожалуйста, только этого не думай, это было бы неблагодарно. Я никогда тебя не упрекала; все, что ты делаешь, и справедливо, и так и нужно; только я всегда думала, что я ничего сама по себе, а теперь я увидела, что и я могу иметь какую-нибудь цену.
-- И прекрасно; но зачем же это он, зачем такой выбор?
-- Потому что он меня любит.
-- А вы? -- Аделаида потупила глаза. -- Неужели он вам нравится?
-- Разве он может не нравиться?
-- Но вам, вам!
-- Почему же нет?
-- Да он Борниш!
-- Я тебя не понимаю, Марта. -- И правда, что своими возгласами она рассеяла всю логическую связь своих доводов. -- Я тебя не понимаю: что ты имеешь против него?
Старшая графиня молча уставилась глазами в пол и руками теребила свой платок.
-- Что ты имеешь против него? -- повторила Аделаида. -- Ведь ничего, ровно ничего.
Графиня Марта подняла голову и, как бы хватаясь за последнее средство, с заклинаниями произнесла:
-- Сестра, подумайте о нашем отце!
-- Я думала, и только одно помню, что папа никогда в своих письмах не говорил иначе как с восхищением о своем секретаре.
-- Он был секретарем, Аделаида!
-- Так не все ли равно, кем он был; я смотрю, что он теперь: он -- владелец того же замка, которым владел наш отец.
-- Да ведь это за деньги, а деньги не дадут ему имени.
-- Я могу дать ему мое имя, и тогда все будет как следует.
-- Аделаида! Вы на это не решитесь! -- Графиня Марта была поражена спокойною устойчивостью ответов сестры.
-- Почему же не решусь? Имя замка обыкновенно передается невестой, когда нет мужских потомков.
-- Да ведь чужое имя не может дать ему...
-- Чего?
-- Того, что... тех качеств... которых у него...
-- Ты его не знаешь, Марта; я с ним говорила чаще и дольше твоего.
Графиня Марта сложила оружие; с сестрой было бесполезно говорить. Но оставалось еще одно средство -- она решилась на него. Она написала Борнишу, прося его прийти двадцатью минутами ранее восьми. И, поднявшись каждая в свою комнату, сестры стали дожидаться вечера.
Что произошло в гостиной в те двадцать минут, которые выговорила себе графиня Марта, осталось тайной; но когда графиня Аделаида спустилась в коридор, то, подходя к дверям гостиной, она услыхала поспешный и нетерпеливый голос Борниша, говоривший: "Встаньте, идут, встаньте же". Она вошла и нашла сестру сидящей на обычном своем месте, она с недоумением посмотрела на обоих, и в то же мгновение Борниш, полуувещательным, полушутливым тоном начав на той же ноте, на какой остановился, и понемногу подымая голос все выше и выше, стал повторять свою фразу: "Встаньте же; ну, встаньте же, графиня!" -- и с комическим жестом подойдя к ней, взял ее за руку, поставил посреди комнаты и еще раз, уже самым благодушным тоном, повторил: "Да встаньте же, графиня, и скажите графине Аделаиде то, о чем я вас просил!"
Он скрестил руки и смотрел на нее в упор.
-- Сестра, мосье Борниш просит вашей руки.
-- А! вот это так!
Аделаида улыбнулась ему своей широкой улыбкой, на этот раз уже без всякого лукавства, и жених поцеловал протянутую ему руку.
IV
Небывалый еще день всходил над городом со следующей утренней зарей.
Маленькая площадь и ближайшие к ней улицы бывали прежде свидетельницами всякого рода торжеств: Жозеф Бонапарт, отправляясь занимать испанский престол, заехал сюда на одну ночь; маршал Ней со своим штабом провел здесь два дня; позднее один из Орлеанов, возвращаясь с алжирского похода, останавливался в гостинице "Золотого льва", и в той же гостинице Ламартин ночевал и даже, как гласит прибитая доска, написал одно из своих юношеских стихотворений; сестра императрицы Евгении как-то заезжала; в книге все той же гостиницы читалась на странице 35-й подпись Гизо; во время коммуны приезжала с воззванием приятельница Луизы Мишель; если не ошибаюсь, Буланже делал смотр местному гарнизону; ну и, наконец, уже в самое недавнее время министр общественных работ присутствовал при закладке новых водопроводов. Словом, много бывало здесь всяких событий -- и не перечислишь. Но никогда, ни при одном известии не происходило в городе того, что в это утро. Да оно и понятно: тогда каждый стремился только поглазеть, теперь же всякому хотелось узнать и рассказать.
С быстротою молнии пронеслась из уст в уста весть о том, что объявлена свадьба графини Аделаиды с Борнишем, и мгновенно, как в раскопанном муравейнике, между домами пошла перекрестная болтовня. На несколько часов все было забыто; правильное течение будничной жизни остановилось; ни одна контора не открывалась до 11 часов; лавки не торговали; произошел застой в доставке припасов, потому что булочник, выходя от аптекаря и встретив мясника, выходившего от нотариуса, останавливался, расспрашивал, рассказывал, и только когда с обеих сторон любопытство было удовлетворено, булочник бросался к нотариусу рассказывать, что думают у аптекаря, а мясник бежал к аптекарю передавать, что говорится у нотариуса. Одним словом, это было брожение, охватившее все слои и все возрасты.