— Варить тогда зачем?
— Для порядку. Саныч, он порядок любит. Ну и соль, само собой.
Куривший в дверях Сыч проронил равнодушно и жестко, непонятно в, чей адрес.
— Во гнусь, шлют салаг необученных. Какая от их помощь?
Цыпа угодливо поддакнул. Вообще, чувствовалось, он у Сыча на побегушках. Цигарку ему свертывал, табак носил в кисете, хотя сам не курил. И сейчас всем своим видом как бы подтвердил: в самом деле, пришел на готовое, еще с ним возись.
Какая помощь от этих двух и что означает «бросить якорь в «Парусе», Санька понял на третий день, когда оба после ухода шкипера исчезли, а возвратясь, завалились спать. Санька же с рассветом принялся куховарить. Хорошо, что Саныча еще не было да и баржу никто не вызывал — можно было не спеша постряпать. Но уже скоро стало ясно, что дело это непростое. С кашей творилось что-то невероятное.
Крупа, не занявшая и половины кастрюли, вдруг стала расти на глазах, вспучиваться и вскоре пошла через край. Он отбирал ее в пустую посуду, а она все перла и снизу стала подгорать. Явился, видно посланный Сычом, Цыпа, сонно усмехаясь опухшей рожей, сказал, повиснув лапами на притолоке: «Весь корабль завонял, а люди отдыхают, японский бог». И захлопнул дверь. Задыхаясь в чаду, Санька продолжал маяться у плиты. Каша занимала уже четыре кастрюли и все еще была сырая, к тому же он забыл, сколько бросил соли, и на всякий случай добавил — хуже ж не будет.
Шкипер вернулся, когда солнце, пробрызнув сквозь грифельные облака, заслепило в иллюминаторе, черно засверкало в густом, как мазут, портовом ковше. Саныч отпрянул, отворив дверь, и лишь минуту спустя вошел и, глядя на кастрюли, спросил:
— Это что?
— Каша, — сказал Санька растерянно, — только еще сырая, а так, как советовали — ложка стоит.
— Кто советовал?
— Ну Цыпа.
— Этак мы в трубу с продуктом вылетим. — Он попробовал, зачерпнув кончиком ложки. Бурячное лицо его перекосилось. Сплюнув, выдавил тяжело: — Ох-ламон!
Обедали сельдью с пивом, за которым слетал по жесту Сыча коротышка Цыпа. Сыч только пальцем повел. Он вообще почти не разговаривал, изъясняясь пальцами, однако дружок все понимал отлично. Вскоре шкипер отправился в порт. Сыч с Цыпой, заправив небольшое судно, сели на палубе резаться в карты, а Санька сбегал на берег — еще вчера приметил в киоске книгу «Пособие молодому матросу». Решил — пригодится. Вернувшись, обошел игроков, направляясь в камбуз мыть и отскребать кастрюли. Его остановил ленивый, в растяжку, голос Цыпы:
— Эй, скубент, выдь-ка!.. Ну, чего стесняешься, подгребай. — Он говорил, не переставая ухмыляться и поглядывая на Сыча. — Слыхал, что шкипер велел? Возьми кувалду, осади кнехт.
Ничего такого он не слыхал, однако насторожился — может, прослышал? Да нет, вряд ли, опять эта шкода что-то затеял. Вот же паразиты, подумалось с нарастающей злой обидой. Имен-то людских нет, одни клички, а туда же — выдрючивается. Он старался не смотреть на Сыча, а с Цыпы глаз не сводил, словно стараясь переглядеть его и устоять, — даже ноги расставил для опоры. Он привык уважать старших, за ними был житейский опыт, доброта, а у этой пьяни одни каверзы на уме.
— Заложило тебе?
— Слышу…
— Гляди, как выступает, — протянул Цыпа, отвалившись на локте и все еще глядя в рот Сычу. — Может, тебе ухо юшкой прочистить? А?
У Саньки предательски засаднило под ложечкой, и от этого, уже злясь на себя, он вконец замкнулся, набычась.
— Не видишь, торчит высоко!
Кнехт — железная тумба — крепился к палубе стальными шпильками, дураку было ясно — ее не осадишь никакими ударами, а этот гад попросту изгилялся над ним.
— Придется поучить…
Он словно брал Сыча в свидетели или испрашивал «добро» на расправу. Медленно, будто нехотя поднялся все с той же несходящей ухмылочкой, пугающе-шало щурясь исподлобья и облизывая толстые губы. Саньку забила дрожь, и в какое-то мгновение, уже ничего не сознавая, кроме каменной ненависти, повинуясь инстинкту, он схватил кувалду, Цыпа расплылся в глазах, выхрипнул:
— Брось! А то хлопну — сразу не помрешь, помучишься!
— Стой, — тихо выдавил Санька. И почувствовал что-то, похожее на то, что испытал однажды в детстве, в ледоход, когда с визгом прыгнул с лопнувшей крыги. — Убью, не отвечу. Несовершеннолетний я! Одного уже кончил…
Цыпа шел на него впригиб, ощерясь, растопырив короткие свои лапы.
— Убью, фашист!
Как в тумане видел Санька Цыпу, толстое чудище — нос клювиком между щек — с оттопыренным задком и вскинутыми подкрылками, с поворотом головы, как бы взывавшей к Сычу: «Сомну же скубентика, скажи ему, Сыч… Скажи по-хорошему… А то не ручаюсь, нарублю макароны по-флотски, а, Сыч? Скажи ему пару…»; и самого Сыча, что вдруг неуловимо шевельнул длинной, как оглобля рукой, отчего Цыпа странно подпрыгнул и исчез — лишь за кормой с всплеском раздался истошный, дерущий душу вопль: «Тону-ну! Конец! Конец давай, Сы-ыч!»