ом пахнет? Я, может быть, так музыку лучше воспринимаю. Фортепианные
произведения Дины исполнялись почти в самом начале. Я благосклонно их прослушал и задумался о том, что же делать дальше. В зале стояла тишина - родственники, друзья, возлюбленные авторов и
исполнителей затаив дыхание слушали представляемые опусы. Выбираться со своего места в такой обстановке было невозможно, антракт же еще не скоро. А в это время в далекой мастерской на Острове люди
погибали от жажды... Разрешить эту проблему мне помог следующий исполнитель. Видимо, в предчувствии эпохи постмодернизма свое произведение он написал для гобоя без оркестра. Протяжные глухие
однообразные звуки заполнили зал. И надолго. Тут уж и чернокостюмно-белорубашечные зрители стали ерзать. Один гражданин приподнялся, повернулся спиной к гобою и, качаясь и приседая, стал пробираться
к выходу. Я это расценил как разрешительный прецедент. И повторил его маневр. Авоську с портвейном я нес перед собой на вытянутой руке, благодаря чему народ подтянулся, проход стал как-то шире:
перебираться через колени сидящих зрителей не пришлось. Дину и богему музыкальную в тот день я больше не видел. Зато видел богему художественную. Войдя в подъезд Татьяниного дома, сразу услышал
доносящиеся сверху крики и шум потасовки. Взбежал на площадку шестого этажа (там была дверь только в Танину мастерскую). На площадке собралась толпа. В эпицентре событий маленький лысоватый
гражданин, пересидевший в "молодых дарованиях" не один лишний годок, петушком наскакивал на длинного, но какого-то вялого и блеклого сотоварища. Раздавались крики с невнятными обвинениями в адрес
провокаторов, КГБ и бездарного холопского народа. Зрители активно болели. Я попытался разнять противников, растаскивая их одной рукой: правая была занята драгоценной ношей. Не помогло, лысоватый
ловко уворачивался ("Рабинович, почему у вас под глазом синяк?" - "А! Это мне хотели дать коленом под зад, но я увернулся!"). Тогда я поступил мудрее - вытянул вперед правую руку и поместил между
противниками авоську с бутылками. Маленький замер и растерянно уставился на авоську, в его взгляде отразились какие-то смутные воспоминания и переживания. Длинный же вдруг оживился, выхватил у меня
авоську и потопал с ней в глубь квартиры. Зрители, толкаясь, поспешили за ним. На площадке остались мы вдвоем с лысоватым. Тот изнеможденно ко мне привалился, повздыхал и тут же поведал очень
жалобную историю. Историю страждущего таланта, трагическую историю дерзаний и предательств. Маленький оказался не только пожилым молодым художником, но и крупным поэтом, непризнанным гением -
непризнанным как совковыми чиновниками от культуры, так и коварными завистниками-конкурентами. Вот и сейчас, поверив в чистоту сердец и искренность намерений сих пьяных бездарей, посчитав их
истинными служителями муз и ценителями прекрасного, принес он с собою рукописи. Но вот этот негодяй - длинный, о котором все давно знают, что он стукач и подлец, по указке КГБ выкрал сии бесценные
страницы, и теперь: 1) мир лишился нового откровения духа; 2) автору грозят жестокие гонения со стороны карательных органов; 3) но, несмотря на то, автор всем мерзавцам покажет, где раки зимуют, где
живет кузькина мать и всякое такое прочее... Тут я начал что-то подозревать. - А в чем находились ваши... эти... рукописи? - Ах, в простой сетке-авоське. Я с ней на рынок хожу (вариации на тему
Хлебникова). Я посоветовал страдальцу заглянуть за печь и объяснил, как я там надежно укрыл его творения от происков завистников. Лысенький гений суетливо побежал к печи, заглянул за нее, засиял и
растекся умилением. Свои бесценные труды пиит обвязал бечевкой и снова положил на хранение за печь. "Пьяным бездарям" своих шедевров решил на этот раз не читать. Через несколько минут я сидел за
общим столом. - Ты чего там застрял? Что ты этого лысого слушаешь? Все давно знают, что он стукач и предатель. У него роль такая - гения играть. Не связывайся. Стихами замучает, а потом еще настучит
в КГБ... Я промолчал. К сожалению, веселья я не застал; народ вошел в стадию раздражения и ожесточения. Оказалось, что в период моего долгого отсутствия возникли сомнения в моей добросовестности -
смогу ли я за столько времени не опорожнить приобретенные бутылки? Донесу ли хоть что-нибудь? (А именно в те времена Венечка Ерофеев описывал технологию интенсивного упоя.) Подождали, поругали заочно
меня и очно, за меня, Татьяну, а потом еще "доскинулись" и послали гонца. Гонец заказ принес быстро. Выпили. Посидели. Впали в ступор. Обстановку оживил лысенький, решивший, что пришло время огласить
свои шедевры... Так что бутылки, все же мною доставленные, как необходимое средство "полировки" пришлись в самое время. Однако они же в области нравственно-психологической оказались явно излишними.
Веселое общение иссякло окончательно, на смену пришло желчное пикирование. В основном выясняли, кто больший бездарь. Но и эти споры затихли. Постепенно всех сидевших за столом объединила одна тема:
карьера. Оказалось, что сих нонконформистов чрезвычайно волнует вопрос, как угодить властям и пробиться в худсоюзовскую элиту. Более всего воодушевлял пример Ильи Глазунова - его путь был признан
самым верным и достойным. Мои слабые возражения по поводу как художественных качеств его творений, так и морального облика, были решительно отвергнуты. Вернее, просто проигнорированы. Разговор с
неизбежностью вращался вокруг тех или иных успехов Глазунова ("А вот того портрет!" - "А еще и этот заказал!" - "А вот куда он едет, слышали?") и возможностей их воспроизводства. Скоро мне стало
совсем уж скучно. Я побродил по мастерской и в конце концов, открыв окно, выходящее непосредственно на соседнюю крышу, выбрался в него. Вот сижу на коньке крыши, внизу чернеет колодец двора, воздух
тепл и недвижен, безлунное небо искрится низкими звездами. Вид ночного неба всегда меня завораживал; я стал на непривычном небосклоне искать знакомые имена: Дракон, Лебедь, Лира... Вега, Денеб,
Альтаир, Гемма... Неспешно и несуетливо текло время. Но вот в проеме окна показалась чья-то фигура, и через минуту рядом со мной на коньке крыши сидел молодой парень - худощавый, лицо странное,
словно чрезмерно вытянутое в вертикали, но красивое, благородное. "Леня. Леня Пoляк. Тебя, кажется, Мишей зовут, да? Ты ведь тут, у Тани, живешь?" - "Ну, не совсем. Так, временно. Я здесь в
командировке. А ты что сюда?" - "А, тоска там зеленая. Чушь несут. Свихнулись на своем Глазунове, другой темы для разговоров нет. Ну их..." Так мы и сидели на крыше. И слушали имена звезд. Тогда мы
стали друзьями. А более ни с кем из той компании я никогда не виделся, и даже с Таней - очень редко...