гнивший. Когда-то остров был объектом туризма, но сейчас - погранзона; попасть туда очень сложно. Мы высаживаемся
на берег вблизи почти вертикальной расщелины в обрыве. Снизу метра два ржавой лестницы и шаткий помост. Далее - просто глиняная щель. Я бодро забираюсь на помост и уже тут понимаю, что дальше -
никак. Вперед протискивается Зиновий и с замечательной сноровкой, упираясь руками и ногами в стенки расщелины, быстро поднимается вверх. На плече - моток веревки, ее он спускает вниз. По очереди мы
цепляемся за конец веревки и, подтягиваемые сверху, поднимаемся. Последний - я (после того, как наверху набралось достаточно людей для подъема такого груза). Плоская, полого спускающаяся с юга на
север и с востока на запад поверхность. В центре острова какие-то холмы. Направляемся туда - бетон, камень, все скрыто густыми зарослями. Оказывается, это руины береговой батареи времен Крымской
войны. Никогда не видел столь хорошо сохранившихся (без последующих реставраций) построек такой давности - гигантские фундаменты под тяжелые морские орудия, подземные казематы и казармы, хранилища и
галереи. Невдалеке на поверхности - совершенно целая церквушка или часовня. По преданию на этом острове был погребен святитель Елевферий; некогда Березань даже носила его имя - остров святого
Елевферия. А в седой древности, по легенде, остров именовался сказочным именем - Буян ("...мимо острова Буяна", помните?). Идем к восточной, самой высокой, оконечности острова. Попадаем в густые
заросли травы. Низко, чуть ли не пикируя на голову, с дикими криками носятся сотни чаек. Хохотун, или желтоногий мартын. Из-под ног в траве пырхают серые шары довольно внушительного размера - птенцы
мартына: вылупились уже давно, скоро поменяют оперение и станут на крыло. А пока - бегают, переваливаясь толстеньким туловищем. Ловим по несколько птенцов размером с перепелку, фотографируемся с
ними. Мартын - птица вредная, агрессивная. Захватывает чужую территорию, выбивает птенцов редких видов. Размножились они чрезмерно, питаясь на свалках прибрежных сел и городов. Но что же - тоже тварь
Божия. И красивая. На самой оконечности острова, на плато, возносятся к небу три бетонные иглы, символизирующие винтовочные штыки. Это место расстрела лейтенанта Шмидта - организатора восстания на
крейсере "Очаков". За памятником, у самого обрыва, на узкой голой полоске земли - башенки из веток и камыша, скрепленные, словно цементом, белым птичьим пометом. Высотой до метра. Это вознесенные в
поднебесье гнездовья бакланов. Сразу за кромкой обрыва, внизу, головокружительная бездна с узкой полоской белого песка и бескрайним разворотом морской голубизны. Где-то далеко под ногами носятся
береговые ласточки, вертикальные потоки воздуха держат застывших в парении чаек. До воды - десятки метров. А бакланы строят все те же башни, что и их жившие в прибрежных зарослях предки. Те высокими
гнездами спасали птенцов от затопления приливами и штормами. Впрочем, птенцов сейчас не спасли, гнезда пустые. Яйца побили и выбросили рыбаки - тысячи гнездящихся по побережью бакланов выедают рыбу,
подчищая даже рыбацкие сети. Мы поворачиваем назад, проходим по периметру острова, идем к северной оконечности. По дороге попадаем в глубокий ров, затем валы, опять рвы. Оказывается, это земляные
укрепления, оставшиеся от турецкой крепости - "времен Очакова и покоренья Крыма". Среди валов вытоптанная круглая площадка, на которой собрались несколько десятков крупных, очень красивых чаек - с
черной головой и ярко-красными лапками и клювом. Между ними снуют птенцы. Это остатки почти выбитой мартынами популяции большой черноголовой чайки - птицы, несмотря на свой размер, мирной и
безобидной. Мы, таясь, обходим их по большому кругу; стоит спугнуть, чайки взлетят, и птенцы в несколько минут будут добиты агрессивными сородичами. Слава Богу, все спокойно, мы идем дальше.
Спускаемся к северному берегу. Здесь, среди груд вымытого из берега ракушечника, часто находят выброшенные волнами древние раритеты: ольвиопольских дельфинчиков, монеты поздних времен, крестики,
фрагменты посуды. Но сегодня нам не везет - находок нет. Поднимаемся к западной оконечности острова, тут еще один памятник древности - остатки поселения античных времен, ольвийской хоры. Здесь был
форпост ольвиопольцев, контролировавший вход в Борисфен. Портовые сооружения, храм Артемиды, склады, торговые ряды. Работающие в Ольвии экспедиции каждый год проводят раскопки и на Березани, но, так
же, как и в самой Ольвии, тут гораздо больше следов неукротимой деятельности "черных археологов" - находки в таком месте сулят большие барыши. Встречаем там какого-то странного типа, более похожего
на бомжа, чем на целеустремленного "черного археолога" - те, как правило, хорошо экипированы. Но как бомж мог бы сюда попасть? И чем бы тут питался? Мы вернулись к расщелине. Спускают меня всей
командой - первого. Эти дни в моей памяти остались одним из самых светлых воспоминаний последних лет, если не всей жизни. Чехи оказались необыкновенно милыми людьми - интересными, адекватными,
добрыми, очень живыми и веселыми. Они все вполне прилично говорили по-русски - плоды образования времен "социалистического лагеря", а самый старший из них (лет пятидесяти), Богумил, к тому же долго
жил в Союзе, работал биологом на Сахалине. Так что общение было полноценным. Да и чешский язык, против моих представлений, оказался близок русскому; общие славянские корни помогали взаимопониманию.
Беседы с ними были не праздными, но, напротив, часто 0151 содержательными, серьезными. А еще наши гости прекрасно пели чешские народные песни. Меня это поразило - в нашей местности, особенно среди
городского люда, кроме "Ты ж мэнэ пидманула..." да невразумительных фрагментов еще нескольких популярных песен, при застолье пения не получается - никто толком не знает ни слов, ни мелодии. Чехи же -
люди городские, далеко не песенных профессий, не являющиеся спевшейся группой (вместе пересекались они не часто), знали нескончаемое количество песен: сложных, многоголосых, мелодичных. Как-то
вечером они устроили нам настоящий концерт, длившийся часа полтора. Пели они настолько красиво, что я даже позвонил Алле, и она слушала их пение по телефону. Откуда такое чудо? Не знаю. Чехи были не
только отменные певцы, но и отменные "пивцы". Выпивали они очень грамотно, по-нашему: крепко и в то же время стойко. Гости привезли с собой несколько бутылок домашней сливовицы, градусов под 70,
замечательно чистой и ароматной; угощали нас, мы угощали их своими местными напитками. Все было очень по-дружески; общение любви, радости и - осмысленности. В последний перед возвращением день
уговорил я всю компанию съездить на другую оконечность косы. Уговаривать пришлось в первую очередь "местных" - проблема была в том, что поломалась "Исузу" и ехать нужно было на тракторной площадке. А
дорога дальняя - противоположный от места нашего обитания край. Но я уговорил, апеллируя к профессиональным чувствам, - рассказывал, какие тучи птиц видел на этом мысе (что, конечно, правда).
Уговорил. Подогнали трактор. На дно площадки бросили пару охапок сена, забрались и поехали. По дороге тракторист сделал вираж, вновь въехал в село, остановился у какого-то дома и зашел туда; видимо,
нужно было кого-то повидать. Тут вдруг чехи оживились, о чем-то быстро заговорили друг с другом и... стремительно спрыгнули с площадки. Смотрю - побежали они в близрасположенный магазин. Прошло
несколько минут, выходят сияющие. У каждого в обеих руках по бутылке водки. Ничего себе! Я даже подивился: куда с таким количеством? Тряслись мы на площадке изрядно, часа полтора. В конце концов
добрались до цели. Как и везде на косе, интересно, красиво, но... ни одной птицы. Я был просто изумлен - за многие годы ничего подобного не видел: ведь это место было самым сердцем птичьего
заповедника. Сейчас думаю, что, наверное, птицы почувствовали приближающуюся грозу и откочевали куда-либо в более защищенное место, возможно, на острова. Впрочем, особо никто не расстроился - мне
кажется, гости информацией насытились и в предыдущие дни. Погуляли, посмотрели, собрались ехать домой. И тут мы услышали глухой, но мощный рокот. Небо на западе - в единственном направлении, по
которому мы могли выехать со стрелки косы, - наливалось тяжелой чернотой. Стремительно приближалась страшная гроза. Вообще-то дождь мы все ждали давно; весна была очень сухой, и тысячи гектаров
сосновых лесов начали желтеть. Не от недостатка влаги, но - не выдерживая борьбы с жуком-пильщиком. Зиновий объяснил мне, что дерево борется с вредителем, выделяя смолу. Пропиленная жуком дырочка
залепляется текущей смолой, и жук погибает. Так и идет борьба: что быстрее произойдет - размножится ли вредитель и изъест древесину, или дерево зальет его смолой и "законсервирует". И важнейшую роль
в этой борьбе играет влага - если ее достаточно, сосна успевает держать популяцию жуков на безопасном уровне; если же засуха, смолы становится меньше, жук размножается неконтролируемо, и деревья
гибнут. Что и грозило лесам Кинбурна. Если бы не прошел дождь, погибли бы сотни гектаров леса. Но дождь приближался. Быстро и изобильно. Было ясно, что успеть выехать из зоны ливня уже невозможно. Мы
решили переждать его, спрятавшись под площадкой. Забрались. Свет померк. Хлынуло. Открыли первую из припасенных чехами бутылок, пустили по круг