Встреча 1981 года была юбилейной — в честь сорокалетия смены, затянувшейся на всю войну из-за невозможности вернуться домой, а потом и на всю жизнь…
Они допели, и бывшая пионерка из Молдавии, ныне советский работник в городе Комрате Галя Товма-Дрогойлова встала и сказала:
— Ну, здравствуй, моя дорогая смена сорок первого года! Вы ведь знаете, я рано потеряла родителей, но никогда не чувствовала себя одинокой, потому что все сорок лет вы были рядом, несмотря на расстояния и расставания. Спасибо вам за счастье, которое дает людям семья…
Алёша сразу же тронул клавиши, чтобы никто не успел прослезиться, Алёша и тогда не выносил, и теперь совершенно не выносит слез, и снова запели артековцы свои отрядные песни, Карл Хеллат все требовал поскорее спеть нашу, третьего отряда любимую — «Три танкиста…» Артековцы наши, все как на подбор с прекрасными голосами, пели удивительно, потому что это были песни о пережитом. Случались ведь в их жизни дни, когда песня была единственным утешением. И снова наполнены были сердца их радостью еще одной встречи с миром Артека, чистым, как только что пробившийся родник. Они пели по-эстонски, по-молдавски, по-украински, по-русски, и никто не забыл ни мотива, ни слов. А если и забылось немного, то все прислушивались к прекрасным сопрано нашей Этель и украинки Шуры — уж эти-то двое помнят не только слова песен, но и имена, и лица всех, кто так или иначе был причастен к Артеку, чьи-то мужественные поступки и шалости, и по-взрослому напряженный труд каждого в помощь фронту, для приближения Победы.
Сидят рядышком бывшие вожатые, вспоминают, как сорок лет назад на них, совсем молодых, легла ответственность за судьбу пятисот детей. Какую школу мужества прошли вместе, и вот:
— Сейчас мы будто на празднике урожая, — говорят друг другу, — все, что было посеяно в трудную весну жизни, таким светлым человеческим урожаем стало теперь, в нашу осень…
В радости долгожданных свиданий, в долгих ночных разговорах несколько десятков людей ищут ответ на вопрос:
— Кем же мы стали в итоге пережитых вместе испытаний, многолетнего общения, постоянных писем и неизменной привязанности друг к другу?
— Большой интернациональной семьей, — говорит эстонка Ланда Рамми, — Артек всегда многонационален. В военные годы у нас жили дети одиннадцати национальностей, у меня в дневнике записано.
— И маленькой моделью мирного трудового советского общества, дополняют ее собеседники. — Мы сейчас, каждый порознь и все вместе, и представляем его — ведь каждый из нас любит свою страну, свой народ, свой труд, свой образ жизни.
— Вот что, друзья, — говорит Алёша, — годы бегут, потребность во встречах растет. Нам надо встречаться ежегодно.
— В 1982 приезжайте в Таллин! — опережая других, кричат мои.
— Кто за?
— Все — за, — подытоживает Ира Мицкевич. — А теперь на прощанье я хочу сказать несколько слов. Спасибо вам за то, что вы есть. Спасибо, что полюбили наш Минск, а уж что Минск полюбил вас — за это я ручаюсь. Спасибо детям тех, кто приехал к нам, — значит, ничто не угаснет вместе с нами, и чувства наши останутся в сердцах детей и внуков. Как больно, как грустно было бы расставаться, если бы не надежда на будущую встречу. Простите за повтор — но я очень люблю вас. Я люблю нашу счастливую и дружную семью, и кажется мне, будто не только к своим друзьям-лицеистам, но и к нам из своего далекого прошлого Пушкин обратил бессмертные слова:
Едва прошло полгода после Ириных прощальных слов, как конечно же — приехала из Тарту Ланда и сказала:
— Слушай-ка, пора начинать искать помещение для встречи.
И надо подумать об экскурсиях.
— Ну, что же, пойдем в ЦК комсомола.
Мы пошли по хорошо знакомому адресу и, как следовало ожидать, были встречены в отделе школ и пионеров по-доброму. Но найти в разгар туристского сезона, в августе, помещение для нескольких десятков человек в Таллине оказалось вовсе не просто. Нам предложили старый дом в Козе — общежитие для студентов-заочников.
— Не Бог весть что, — мрачно сказала Ланда, — в Минске по сравнению вот с этим был просто рай. Но мы же народ нетребовательный. Всё же тут мы будем предоставлены сами себе.
— И лужайка есть, можно добиться разрешения развести костёр, — кисло ответила я.
Всё изменила встреча с министром просвещения Эльзой Гречкиной:
— Зачем вам дряхлый дом в Козе, когда пароходство подарило пионерам прекрасный корабль «Таллин»? — сказала министр. — Там много спальных мест, большая кают-компания и кухня. Вы же — пионеры!
Нам сразу понравилась идея немного пожить на корабле. А уж когда мы туда съездили, Ланда сказала мечтательно:
— Хорошо бы сюда на месяц переселиться!
От белого, с красным флагом на корме, корабля веяло романтикой. Слева синел чистый простор моря, ветер благоухал мокрыми канатами и солью. Справа вознесся Вышгород. Наш Старый город, словно из андерсеновской сказки вышедший, сразу распахивал перед гостями свою красоту…
Ланда, в полной мере понимая силу печатного слова, заказала в тартуской типографии сотню открыток с названием «Позывные Артека», мы приглашали своих друзей в Таллин по традиции в августе и просили назвать наиболее подходящие числа. Кроме того, была заказана еще сотня вторичных приглашений, где оставалось проставить только дату, что и было сделано впоследствии: встреча назначалась на 12–16 августа.
И посыпались письма. К нам готовились приехать восемьдесят человек: с Украины, из Белоруссии, Молдавии, Латвии и Литвы. И, конечно, из Москвы и Ленинграда. Пришли письма из Барнаула, из пионерского клуба «Искорка». Немало сил перед пятидесятилетним юбилеем Артека вложили «искрята» в переписку с нами. Мы подружились заочно и теперь с нетерпением ждали их: руководительницу «Искорки» Елизавету Квитницкую и почетную пионерку Артека, теперь преподавательницу Барнаульского пединститута Ольгу Морозову. Алёша Диброва, прощаясь в Минске, сказал оргкомитету таллинской встречи:
— Как хотите, а подавайте нам «искрят»!
Будут «искрята»!
А в одно августовское утро, когда я ждала Ланду для дальнейшик свершений, пришла телеграмма, в ней говорилось, что к нам едет… Артек! Не весь, конечно, но в лице директора музея Галины Рязановой, учительницы Нинель Мирошниченко и еще киностудии «Артекфильм», представленной Владимиром Ляминым и Владимиром Поздноевым.
Ланда, приехав через час и прочтя телеграмму, села от неожиданности и сказала:
— С ума сойти!
Мы расписали график приездов, нарисовали плакат «АРТЕК» и стали ездить на вокзал. Вставали со своим плакатом у выхода с перрона, и нам улыбались возбужденные от странствий пассажиры:
— Пионеры-пенсионеры!
Пассажирская молодость проносилась мимо со своими «остротами», а мы с волнением ждали близких нам людей — среди них много было тех, с кем мы не виделись почти сорок лет!
Подбегает ко мне женщина, кричит:
— Ты — Салме?
— Нет, Гене, я — Нина. Не узнаешь?
Это Гене Вилкайте, она совсем не изменилась, только светлые волосы чуть потемнели. Гене оказалась из пионерок пионеркой! Она тридцать лет проработала в школе педагогом-пионервожатой. К тому же она — член Литовского общества народных мастеров, создает удивительные композиции из засушенных цветочных лепестков, прямо по-японски тонкие произведения в стиле икебана.
Гене, как в детстве, виснет на мне и всхлипывает. За её спиной стоят сильно сочувствующий муж, литовский журналист, и очень похожий на него мальчик — их младший сын.
Царственно идет по перрону заслуженная артистка Литовской ССР Марите Растекайте, очень красивая и смуглая после отпуска и моря. Она всего на сутки приехала, и спустя эти сутки мы с ней набегались и переволновались на Таллинской автобусной станции: ни на один рейс не было билетов. Наконец нашли добрую женщину-диспетчера, Марите ей понравилась, и она сделала все возможное для того, чтобы Марите успела в Литву, на гастрольный спектакль.