- Ты – старая развалина, уйди от меня, у тебя руки растут из того места, на котором сидят! Я ненавижу тебя! Карга!
Сказав это сгоряча, Евин потом очень жалел о своей несдержанности, но извиниться перед медсестрой ему не позволяла гордость.
Баба Зина оказалось злопамятной и очень вредной старушкой. Она стала намеренно делать Петру уколы так, чтобы проколоть вену и ввести лекарство под кожу. Баба Зина часто забывала поменять намоченную Евиным постель, от чего ночью он мерз еще сильнее. Сказать вслух о том, что он обмочился, Евин стеснялся, поэтому покорно ждал, когда медсестра сама подойдет к нему. От постели Петра стало невыносимо вонять, и соседи по больничному двору попросили главврача перенести Евина куда-нибудь подальше. После недолгих уговоров Стравинский приказал убрать матрас Евина за сарай, поближе к туалету. Там, по мнению доктора, запах, издаваемый Петром, должен был гармонично слиться с вонью от отхожего места и перестать мешать больным спокойно идти на поправку.
О Евине, конечно, не забыли, его по-прежнему кормили три раза в день, давали лекарства и иногда меняли белье. Но поскольку занималась этим баба Зина, то мокрая постель, холодный чай и невыносимые уколы продолжали его преследовать. Сначала Евин злился, кричал и материл медсестру за ее забывчивость и глупость. Но вскоре им овладело безразличие. Он покорно поплыл по течению жизни, уже не пытаясь протестовать и жалеть себя.
Все чаще по радио передавали тревожные сообщения о возможной сдаче города врагу. Среди больных постепенно нарастала паника. Все были уверены – оборона Одессы скоро будет сломлена, но в глубине души надеялись на то, что город все же удастся отстоять. Более-менее способных держать оружие отправляли на передовую, но в госпитале их места быстро занимали вновь прибывшие. Постоянная суета, стоны раненых и слышные вдалеке взрывы создавали в госпитале подавляющую атмосферу. Баба Зина все реже стала подходить к Петру. Случалось, что целый день она не приносила ему утку и Евин был вынужден терпеть до тех пор, пока о нем все же не вспомнят. Вскоре мочевой пузырь не выдержал – Евин стал просто мочиться под себя, иногда даже не замечая этого. Кормить тоже почти перестали. Однажды Петр двое суток пролежал в мокрой постели голодный. Евин никого не звал, не жаловался, а просто лежал молча, надеясь на скорую смерть.
Вечерами в больничном дворе становилось тихо. Стараясь ничего не упустить, все вслушивались в слова диктора, который вещал о последних событиях. Больные и врачи с замиранием сердца слушали эти сводки, надеясь, что страшная беда, так неожиданно и близко подобравшаяся к ним, также быстро уйдет.
«…В последние дни наши войска вели бои с противником на всем фронте и особенно ожесточенные – на Вяземском, Брянском и Калининском направлениях. После ожесточенных боев наши войска оставили город Мариуполь.
На Западном фронте немцы потеряли убитыми и ранеными не менее тринадцати тысяч солдат и офицеров…»
До Евина доносились взволнованные голоса больных:
- Если немцев тринадцать тысяч полегло, то сколько тогда наших уже погибло?
- Как минимум раза в полтора больше!
- …Мариуполь оставили…
- Одессу мы им не отдадим!..
- Да что мы можем?..
- …ничего, сейчас и безногих будут на фронт отправлять…
Между тем, Одесса готовилась к эвакуации. В срочном порядке вывозилось мирное население, военные и боевая техника. Пациентов госпиталя тоже готовили к перевозке, но пока никто, даже медперсонал, точно не знал, когда именно они покинут город.
Приближалось время отбоя и Евин, закрыв глаза, попытался уснуть. Ужин сегодня принесли на редкость вовремя, поэтому настроение у Петра было приподнятое. Последние два дня он вообще как-то преобразился. Видимо, сказывалась его уединенность: в относительно спокойной обстановке он многое успел переосмыслить. А, может, причина была в том, что бабу Зину заменила другая медсестра, которая относилась к Петру с терпением и заботой, и кошмар с мокрой постелью и остывшей едой, наконец-то, закончился. На Евина нашло спокойствие и даже некая умиротворенность. Он быстро провалился в сон.
Ночью Петру снились Галя и Меркулов. У них была свадьба, проходившая почему-то в госпитале, на которую они пригласили медперсонал и всех больных. Гости весело кричали, пели песни, некоторые танцевали. На Гале было красивое белое, с кружевными узорами, платье, расшитое жемчугом. Оно было настолько коротким, что стройные Галины ножки виднелись почти полностью. Вырез декольте, тоже достаточно глубокий, еле прикрывал ее пышную грудь. Меркулов зачем-то надел больничную пижаму, а на шею повязал ярко красный галстук. Во сне от него страшно воняло навозом.
Сам Петр лежал в центре этого праздника на своем матрасе и мило улыбался. Он не понимал, зачем делает это: его губы будто застыли в улыбке, и он не имел над ними никакой власти. Вид Гали настолько возбудил Евина, что ему захотелось крепко прижать ее к себе. Он попытался приподняться на локтях, но какая-то неведомая сила придавила его к матрасу так, что даже такое простое движение Петру не удалось сделать. Неожиданно кто-то из гостей сказал, что ему нечем дышать и обеими руками схватился за нос. Остальные последовали его примеру. Все стояли с заткнутыми носами и, повернувшись к Евину, пристально смотрели на него. Петр улыбался, но это никак не влияло на окружающих. Их лица выражали отвращение. Петр пытался улыбаться еще шире. Он растягивал рот до тех пор, пока зубы, не выдержав, не начали громко лопаться и крошиться. На матрас посыпались зубные осколки, и Петр испытал дикий ужас.
Неожиданно Володя Меркулов громко заявил: «Товарищи, это я пукнул». Гости сразу же открыли носы, начали смеяться и жадно вдыхать воздух. Они дышали так глубоко, что их груди поднимались к самым подбородкам, отчего все были похожи на больших индюков.
К Петру подошла невесть откуда взявшаяся баба Зина и резким движением сорвала с него покрывало. От этой дикой выходки Евин похолодел. Он не хотел смотреть вниз, боясь, что вид его ног омрачит и без того жуткий сон. Неведомая сила заставила его взглянуть туда, но вместо искалеченных ног, к удивлению Петра, там оказалась вторая пара рук. Евин схватил этими руками бабу Зину за горло и начал душить. Шея старухи оказалось совсем тонкой, словно гусиная. Он чувствовал, как баба Зина задыхается в железной хватке Евиных рук, и как ее шея хрустит и извивается, словно змея. Сжимая руки все сильнее, Евин получал от этого процесса какое-то странное физическое удовольствие. На душе становилось легко и Петру показалось, что он начал плавно подниматься в воздух. Никто из присутствующих, судя по всему, не собирался спасать бабу Зину, все дружно танцевали вокруг, глубоко дыша и весело хохоча…
Неожиданно прогремел взрыв, от которого Петр мгновенно проснулся. Одессу бомбили. Несколько бомб попало в больничный двор, кого-то зацепило, раздался дикий вопль. Началась срочная эвакуация. Естественно в такой суматохе про Евина забыли. Он кричал, пытаясь напомнить о себе, но из-за грохота и начавшейся паники его не слышали.
Через час взрывы стихли, и наступила тишина. Петр еще раз крикнул в эту тишину, но она ответила ему молчанием. Он звал еще и еще, надеясь, что хоть кто-нибудь остался и услышит его, но результата не было. Окончательно отчаявшись, Евин прекратил какие-либо попытки. Он вновь лежал смирно и обреченно, не желая больше ничего предпринимать для спасения. Единственное, чего он сейчас хотел, – уснуть и больше никогда не просыпаться.
Вскоре послышались шаги и чья-то торопливая речь. Евин не мог разобрать, что именно говорят. Голоса становились громче, и он понял, что говорят по-румынски. Из-за угла госпиталя вышли двое солдат в незнакомой форме. Увлеченно болтая о чем-то, они подошли к туалету. Пока один справлял нужду в кабинке, второй дожидаясь товарища, достал сигарету и закурил.