Его губы судорожно сжались, на щеках показались ненавистные ямочки, крошащие мой настрой в пыль.
-Ты снова переоцениваешь себя, Анюточка, - выдавил он, поднимаясь. – Я хотел только переманить тебя на свою сторону, и так уж и быть, авансом повысить твою самооценку, но вижу в этом нет надобности, она у тебя и так, словно корона, разгоняет тучи над головой. Ссориться с тобой, последнее что я хотел. Мир? – Он тепло улыбнулся, быстро взяв себя в руки, и мне ничего другого не оставалось.
-Мир, - также тепло ему в ответ.
Ну, что ж, дружбу я переживу. Вернее выдержу.
Да, выдержу, пообещала я себе, помогая Олегу собрать остатки пикника.
Олег
Что блядь за херню я только что нес?
Что за…Сука! Сука!
Друг, блядь, обхохочешься.
Я и она… Жалкая, ничтожная зазнайка! Да, кем она себя возомнила?
Ярость прожигала нутро расплавленной ртутью, отчего меня разве что не подбрасывало на месте. От бешенства, вспыхнувшего внутри, помутился рассудок, и приходилось так сжимать зубы, что срежет был слышен даже за пределами галактики.
И хоть тактический ход был верно рассчитан, сама вопиющая мысли какой – либо близости с Лохушкой взрывала подкорку.
Как его угораздило вообще вляпаться в эту историю. Такую херню морозил тут, что самому аж тошно стало. Если Лохушка и повелась, тогда она просто дура конченая.
Как меня занесло вообще сюда, блядь… это место мое, и ни одна блядская нога сюда не ступала.
Это место силы и искупления, это место его и его матери…
Чем он думал, когда вез ее сюда, когда напрашивался к ней в друзья? Чтобы услышать это заносчивое «НЕТ». Как же она меня бесила, до судорожных кишечных колик, не только своим поношенным тряпьем, а одним своим существованием. Никчемная, жалкая, а сколько спеси в ней, сколько дерзости и чувства собственной значимости в этом мире, обхохочешься! А самомнение? Оно поспорит даже с моим собственным!
Она нас изводила, меня своих одноклассников, словом, всех, кто за ее спиной над ней смеялся. Каждое утро, просыпалась, надевала это тряпье, с ухмылкой глядя на свое отражение, и шла портить мне жизнь. Даром прикидывалась овцой на заклании.
А я… Я запрещал своим мыслям лезть под эту ужасную юбку, и не мог позволить представлять…
Представлять ее кожу, которую успел ухватить взглядом, когда юбка нечаянно задралась. Теперь мой мозг жалят мысли о том, какая она на ощупь, а пальцы зудят проверить, так ли это как… как в моих мать, его мыслях, будь они неладны.
А они шальные ползут в разные стороны, как тараканы, забираясь не только под ее юбку, но и в вырез широкой футболки, и наброшенной поверх нее серой кофты, такой же старой и отвратительной, как и все другое в ее гардеробе.
Зачем, мать ее, я заикнулся про ее тряпки! Да мне глубоко похер на них, пусть хоть в мешке ходит, или голой…
Голой… Снова стреляю в нее взглядом, замершей, словно перед прыжком, пробираясь взглядом под ненавистные тряпки раздевая ее тело догола. У Лохушки упругая высокая грудь, и тонкая талия. Ноги, как я уже успел увидеть тоже стройные и длинные, но самое удивительное в ней - это ее кожа…
Словно бархат, нежная, гладкая, и одновременно прохладная… Чистый бархат, и такой же на ощупь…
Эк меня понесло…
Это ее вина, мать ее, вина…
Дрянь.
Ее запах печатью лег на мои ладони так отчетливо, что въедался прямиком в разум. Я, огромным усилием воли, подавил желание броситься в озеро и смыть его с себя, чтобы не вдыхать его, не ассоциировать его с ней.
Манящий. Гипнотический. Цветочный. Такой я всегда про себя называю для траха особенных сучек, и глядя сейчас на Ларину бесился еще сильнее.
Ход собственных мыслей оглушил словно хлесткая пощечина, а Ларина между тем буравила его взглядом, и не дай господь еще догадается о паскудных мыслях, пляшущих в его голове.