— Другого выхода у него нет.
На этом они расстались. Доктор чуть было не постучал в дверь каюты номер семь. Но что он мог сказать? И разве был он уверен, что там его хорошо примут?
От дождя на палубе стало свежее, но из-за сырости жара в каютах была еще невыносимее. Донадьё в течение получаса прогуливался среди пассажиров. Лашо по-прежнему представлял собой мишень для их любопытных взглядов, а Барбарен и лесоруб сидели вместе с ним, словно два секунданта.
Появилась мадам Дассонвиль в костюме, в котором ее еще не видели, — он возвещал приближение к Европе. Прогуливаясь по палубе, она держалась даже слишком непринужденно, но всем было ясно, что она ищет Гюре и беспокоится.
Кроме него, она ни с кем не общалась, не считая помощника капитана по пассажирской части, и не осмеливалась спросить кого-нибудь о том, чем закончился вчерашний инцидент. Она пыталась перехватить обрывки разговоров и что-то понять. Наконец она села на террасе, за тем же столом, что и прошлой ночью, позади Лашо, и закурила сигарету.
В какое-то мгновение у Донадьё мелькнула мысль, не присесть ли возле нее и не рассказать ли ей обо всем, но это снова уподобило бы его господу богу, и он отказался от этой мысли.
Ему было не по себе. В этих последних событиях таилось что-то стеснявшее его, как скрип плохо смазанного колеса. Ему хотелось бы подтолкнуть провидение, чтобы направить его на правильный путь.
Он уже давно предвидел, что произойдет катастрофа. Он и раньше чувствовал, что Гюре скользит по наклонной плоскости, по которой, конечно, никогда не сможет снова взобраться наверх. Но падение его он представлял себе совсем иначе.
То, что случилось, было слишком нелепо, слишком пошло! Неужели он и в самом деле был настолько глуп, чтобы украсть бумажник, да еще у Лашо?
Донадьё, опустив голову, направился в свою каюту, чтобы вымыть руки перед завтраком. У двери он столкнулся с Гюре, который его ждал.
— Вы хотите со мной поговорить?
— Я хочу прежде всего что-то вам передать.
Открыв дверь, доктор знаком пригласил молодого человека войти, потом сесть, но Гюре отказался от предложенного ему стула и вытащил из кармана десять стофранковых билетов, которые Донадьё вручил ему накануне.
— После того что случилось, я предпочитаю ни у кого не оставаться в долгу. Поэтому прошу вас вернуть мне мой чек. Здесь десять билетов.
Глядя на него, можно было подумать, что он один хочет бросить вызов всему человечеству. Он был опьянен своим собственным одиночеством, своею слабостью. Его лихорадило, он чувствовал себя мучеником. И на несколько мгновений Донадьё даже забыл о разыгравшейся перед ним драме, наблюдая Гюре, словно какое-то явление.
— Почему вы хотите вернуть мне эти деньги? Вы же подписали чек.
— Вы это сами прекрасно понимаете.
— Не понимаю, — откровенно признался доктор.
— Нет, вы это прекрасно сами понимаете. Когда я пришел к вам вчера, вы вынудили меня признаться, что у меня нет денег в банке…
— Но ведь вы должны получить от Общества.
— Вы также заставили меня признать, что Общество заплатит мне только после долгого разбирательства…
— А ваша тетя?
Он усмехнулся.
— Моя тетя, конечно, пошлет меня ко всем чертям. Вы и это дали мне понять! Вы одолжили мне тысячу франков, зная, что я не смогу вам их вернуть, и сделали это, может быть, из жалости, а может быть, не желая показаться скупым.
В его словах была доля правды, и тут уж растерялся Донадьё.
— Вы возвратите мне эту тысячу франков, когда захотите, — сказал он первое, что пришло ему в голову.
— Я, конечно, собирался вам их вернуть, но на это, наверное, потребовалось бы время.
— А я вас не тороплю.
— Теперь уже слишком поздно. Я не хочу ничего брать и ни от кого…
В сущности, это был всего лишь ребенок! Порой казалось, что его возбуждение пройдет и он, не в силах сдержаться, сейчас зарыдает, как мальчишка.
— Вы мне признались, что вам нечем заплатить по счету в баре.
— Так я и не уплачу.
— Компания устроит вам неприятности.
— Это мне безразлично. Я знаю, что вы подумали: что я возвращаю вам деньги, потому что у меня теперь есть те, которые были в бумажнике Лашо.
Донадьё и в самом деле так подумал, и он покраснел, хотя тут же отказался от этой мысли. Нет, он не верил, что Гюре мог украсть! Это в самом деле было бы слишком глупо!
— Вы несправедливы! — вздохнул он.
— Простите меня. Я, вероятно, имею на это некоторые основания. Верните мне мой чек, и дело с концом!
Если Донадьё и колебался в эту минуту, вернуть ли ему чек, то только потому, что, как ему казалось, этот поступок означал бы что-то решительное, почти равносильное осуждению Гюре. Но то было только впечатление, ни на чем не основанное. У доктора все еще оставалась слабая надежда уговорить Гюре.