А в результате…
И все-таки Донадьё пожал плечами. Он не знал, каков будет результат, и направился в столовую своим обычным шагом, так как ничто не способно было замедлить или ускорить его движения.
Капитан, который не осмеливался пересадить Лашо за другой стол, но, конечно, не хотел и обедать в его обществе и тем самым как бы выразить ему одобрение, велел передать, что спуститься не может.
Мадам Дассонвиль, сидя за столом одна, пыталась держаться свободно, подчеркивая непринужденность своих жестов.
Знала ли она, что Гюре изгнан во второй класс? И в этом случае, не чувствовала ли она себя оскорбленной?
Донадьё пожал руку главному механику, как и прежде сидевшему напротив него за столом.
— Ничего нового?
— Если только не будет бури, мы выдержим. Весь вопрос в том, чтобы пересечь залив. Что же касается…
— Чего?
— Лашо, кажется, продолжает в своем репертуаре. Четверть часа назад он во всеуслышание заявил в баре, что если в любое время суток еще раз увидит сумасшедшего на палубе, то будет жаловаться Компании. Он потребовал также, чтобы его снабжали пресной водой круглые сутки.
— А капитан?
— Ему это неприятно. Скоро позовет вас, чтобы обсудить вопрос о сумасшедшем. Поскольку стало не так жарко…
Донадьё вздохнул и поглядел на Лашо, который держал пальцами крылышко цыпленка, нарочито подчеркивая грубость своих жестов.
— Что до воды, то очень трудно снабжать Лашо, не давая ее другим пассажирам. Ведь во все каюты вода поступает из одного водопровода.
— И будут давать?
— До последней возможности.
Гюре, разумеется, здесь не было. Донадьё крайне удивился, увидев, что его пациентка, которую он заставил раздеться у себя в каюте, бросила на него многозначительный взгляд. Ее низенький муж ел с удивительной жадностью, словно стремился наверстать все лишения колониальной жизни.
— В вас целятся! — провозгласил главный механик, заметив уловки дамы.
— Спасибо!
В другое время, быть может, он был бы польщен. Она выглядела аппетитно, несмотря на контраст между слишком белым телом и загорелыми руками. Когда она сняла платье у него в каюте, доктору показалось, что на руках у нее до подмышек натянуты перчатки.
— Мерзкий рейс! — проворчал главный механик, в сущности не зная почему.
Те, кто привык брать на борт людей на целые три недели, чувствуют такие вещи сразу. Тут дело в чутье! С первого дня можно сказать, будет путешествие приятным или тягостным.
— А ваши китайцы?
— Еще трое или четверо при смерти, — сказал Донадьё, наливая себе компот.
Помощник капитана, пришедший с опозданием, наклонился к доктору и прошептал:
— Он в своей каюте. Я только сейчас был во втором классе, но в столовой он даже не показывался.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Прежде, чем он открыл глаза, прежде даже, чем он что-либо осознал, Донадьё уже предчувствовал, что наступающий день будет тяжелым. Какой-то неприятный вкус во рту, беспрерывная боль в голове, усиливавшаяся при малейшем движении, — все это напоминало ему, что ночью он выкурил на три или четыре трубки больше обычного. А когда с ним это случалось, он всегда смущался, словно кто-то застал его в чрезвычайно неприличной позе.
Ему неприятно было смотреть на масляную лампочку, и он спрятал ее в стенной шкаф, приготовил себе таблетку, и с виду такой же спокойный и безмятежный, как обычно, приступил к утреннему туалету, то и дело прислушиваясь к звукам на судне.
Почему эта ночь оставила в нем столько горечи? Как и каждый вечер, он выкурил свои обычные трубки. Как и каждый вечер, ему захотелось еще, и рука потянулась за горшочком с опиумом, за иглой.
Он не устоял. Это его унижало, но он все же пытался вновь уловить хотя бы обрывки ночных видений.
Впрочем, в них не было ничего особенного. Он не видел никаких причудливых снов, не испытывал редких ощущений.
На корабле все еще спали. Ближе к Тенерифу море разгладилось, ветер утих, только вода спокойно поднималась и опускалась: где-то далеко в Атлантике, наверное, бушевали волны.
Иллюминатор был открыт, и в него лился свежий воздух, который Донадьё вдыхал, как напиток. А за окошком виднелся кусок неба, серебристого от лунного света. Электрическая лампочка не горела. Танцевал лишь красноватый огонек ночника, а волны проникавшего в каюту воздуха разносили во все углы тошнотворный запах опиума.
Но важно было не это. Донадьё, растянувшись на диване, устремил невидящий взгляд на бледно-голубой диск иллюминатора.
Дышал ли он? Бился ли его пульс? Все это не имело значения. Он жил чужой, не своей, жизнью. Он переживал одновременно десять жизней, сто жизней, или скорее одну, состоящую из многих жизнь, жизнь всего корабля.