Он уже бывал в этих местах. Ему не нужно было выходить на палубу. Он и так знал, что на горизонте показались высокие выступы островов, усеянные огоньками. Быть может, на ходу корабль почти что задевал безмолвные рыбачьи лодки, которые тотчас же исчезали.
Капитан стоял на мостике, одетый в суконную форму, и, внимательно наблюдая за фарватером, искал глазами лоцманское судно.
Это была уже не африканская, а почти средиземноморская ночь. Пассажиры засиделись на террасе бара почти до часа ночи. Полчаса спустя Донадьё услышал какой-то шепот, сдержанный смех, и он не сомневался, что это мадам Бассо ищет укромное местечко вместе с одним из лейтенантов.
Более того, он мог предвидеть, что парочка застрянет наверху, на шлюпочной палубе, ибо все рейсы похожи один на другой и все люди ведут себя все так же в одних и тех же местах.
Он не был завистлив. Ему нравилось представлять себе белые бедра Изабель, лишь слегка прикрытые шелковистой тканью ее платья.
Мадам Дассонвиль спала и, конечно, заснула в плохом настроении. Наверное, из-за событий, происшедших в последние два дня? С тех пор она больше не видела Гюре, который ни днем, ни вечером не выходил из своей каюты. Теперь она знала, что он пассажир второго класса, из милости допущенный в первый.
Она была оскорблена и в глубине души злилась на помощника капитана: этот красивый малый держал себя по-прежнему развязно и смотрел на нее с лукавой иронией.
Винт работал исправно. Корабль почти не кренился. Донадьё любил ощущать широкое баюкающее движение морских волн, но Гюре в своей душной каюте, должно быть, по-прежнему страдал от морской болезни.
В течение дня доктор несколько раз задерживался у двери каюты номер семь со смутной надеждой, что она вдруг неожиданно отворится. Он наклонился и прислушался, но до него донесся только шепот.
О чем говорили супруги все эти долгие часы? Знала ли мадам Гюре, что ее муж был любовником одной из пассажирок? Догадывалась ли о многочисленных причинах его лихорадочного состояния? Упрекала ли его?
Как объяснял он ей свое упорное нежелание покинуть каюту? Еду для себя он не заказывал. В час дня и в семь часов вечера его жене приносили завтрак и обед, и Донадьё полагал, что дверь наконец откроется.
Но она только приотворилась. Мадам Гюре в пеньюаре, едва показавшись, взяла блюда.
Поделились ли они едой? Или Гюре продолжал упрямиться, лежа на своей постели и уставившись в одну точку на стене?
Донадьё представлял их себе: Гюре, лежащий на верхней койке, сжав зубы; он не может уснуть, у него боли в желудке; жена спит внизу, полуобнаженная, сбросив одеяло, ее волосы разметались по подушке.
Наверное, она иногда просыпается, чтобы послушать, как дышит ребенок. И, подняв голову, спрашивает:
«Ты спишь, Жак?»
И Донадьё мог бы поклясться, что Гюре представляется спящим, а сам терзается в одиночестве.
Теперь, когда доктор думал о них, на сердце его ложилась тяжесть, однако же ночью, выкурив трубку опиума, он относился к их горестям совсем иначе. Потому что утром он снова приобщился к миру, и все, что там происходило, вновь стало волновать его, тогда как несколько часов назад он парил за пределами всего окружающего, безмятежный, почти равнодушный к переживаниям этих маленьких существ, двигавшихся в железной скорлупе корабля.
Впрочем он называл это кораблем только по привычке! В действительности это был сгусток материи, заключавший в себе чью-то жизнь, который плыл с мерным кряхтеньем, направляясь к скалам. Потому что Канарские острова — это тоже всего лишь скалы, на которых протекает чья-то жизнь.
Самое важное было то, что воздух стал свежим, что ему было так приятно вытянуться нагишом под жестким одеялом, что он не ощущал тяжести своего тела.
У него было удивительное чутье! Слыша, например, щелканье телеграфа, он знал, что это капитан отдает приказание замедлить ход, так как ему показалось, что он заметил огни лоцманского судна. Доктор мог угадать эти огни даже с закрытыми глазами, он видел, как они качались между морем и небом, отражаясь в воде, сине-зеленой под лунным светом.
Барбарен храпел. Без сомнения, он спал на спине и время от времени поворачивался с ворчанием.
Донадьё представил себе и Лашо, который распростерся на матраце, как огромное больное животное, и, беспрестанно ворочаясь, пыхтя, отбрасывая одеяло, не находил себе покоя. От него противно пахло потом. Он велел подать себе в каюту бутылку виши и ночью, когда просыпался, пил из нее мелкими глотками.