Корабль медленно покидал порт. Донадьё прогуливался по палубе, проходя совсем близко от стоявших группами пассажиров, поглядывал на сияющее лицо мадам Бассо, которая была способна сойти на берег и отправиться в город, чтобы и там снова насладиться любовью. По крайней мере, на борт она вернулась в сопровождении своего лейтенанта.
— Ну и что ж, это их дело! — проворчал он.
Это относилось к супругам Гюре так же, как и к другим. После выкуренных трубок настроение у него было грустное и пессимистическое. Он облокотился на фальшборт и смотрел на темную палубу второго класса, где виднелись лишь светящиеся стекла салона, возвышавшегося над палубой.
Он смутно различил тень, мужчину в пижаме, худого и светловолосого, как Гюре, который пробирался среди лебедок и ящиков с бананами.
Быстро, словно охотник, доктор бросился с палубы первого класса прямо на лестницу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Сразу попав из света в темноту, Донадьё блуждал, как слепой. Он знал каждый закоулок на корабле и все-таки натыкался на различные предметы и даже в какой-то момент чуть не наступил на двух матросов, которые беседовали, лежа на спине и глядя в звездное небо.
Словно он только этого и ждал, патефон на палубе первого класса завертелся и заиграл гавайский вальс, пластинку, которую мадам Бассо потребовала у помощника капитана.
Огни острова уже скрылись из вида. Где-то дрожал только огонек рыбачьего парусника. Вероятно, на нем как раз занимались ловлей, потому что, когда на это судно упал свет прожектора, обрисовались его мачты без парусов, голые, как рыбий хребет.
Гюре перешел на другое место. Донадьё искал его глазами, вернее искал «светлое пятно пижамы, которую он видел прежде.
Он не знал, что скажет ему. Да это было и неважно. Он будет говорить с ним. Среди царившей вокруг теплой ночи, которой гавайская музыка придавала экзотический колорит, он растопит недоверие этого взбесившегося глупца, внушит ему мужество, во всяком случае не допустит, чтобы драма произошла на борту корабля.
Вокруг салона, возвышавшегося посреди кормовой части судна, царил мрак, и лишь из его окон просачивался рассеянный желтый свет. Там, наверху, на прогулочной палубе, пассажиры первого класса наслаждались ночной прохладой, бродили — по нескольку человек вместе, стояли, облокотившись на фальшборт. Две пары танцевали.
На ходу Донадьё вдруг замечал отдельные лица, неясные очертания, окутанные мраком. Он чуть не позвал: Гюре!..
Но в ту же минуту увидел его: он шел впереди, шел быстро, как человек, который чего-то боится и не хочет, чтобы другие подумали, будто он убегает.
Доктор ничего не сказал, только пошел быстрее. Гюре тоже ускорил шаг и обошел ящики с бананами, нагроможденные друг на друга до высоты человеческого роста.
Донадьё больше не думал о том, как ему поступить. Это уже стало личным делом между ним и Гюре. Он должен подойти к нему! Он должен говорить с ним! Вот почему доктор, всегда такой спокойный, готов был побежать, если бы это оказалось необходимым.
Почти что так оно и было. Трюм был открыт. Матросы искали там чемодан: этого потребовал Лашо, ему понадобился смокинг, так как в этот вечер многие из пассажиров надели вечерние костюмы.
Отверстие трюма представляло собой слегка освещенный прямоугольник. На мгновение Донадьё подумал, что он поступает неправильно и что если он будет упорно следовать за Гюре по пятам, тот может упасть в светлую дыру трюма.
Опять эта мания играть роль Господа Бога. От того, кого он преследовал, его отделяло расстояние всего лишь в пять или шесть метров. Он нагонит его на корме, прижмет к фальшборту, и если этому глупцу придет в голову прыгнуть за борт, он еще успеет ему помешать.
Пластинка на проигрывателе закончилась, но ее перевернули, и снова послышался гавайский мотив с томными вариациями. Сверху, должно быть, видели доктора благодаря его белой фуражке.
Он ускорил шаги. Гюре потерял самообладание и побежал еще быстрее.
— Послушайте! — проговорил доктор, еще не зная, что скажет дальше. Это была уже не реальная жизнь, а какой-то кошмар; доктору стало тем более жутко, что он отдавал себе в этом отчет.