Все его прежние выкрики померкли перед этим гнусным оскорблением. Кровь бросилась мне в голову.
- Себя выпори! - истерично завопил я. - Себя выпори! Заткнись! Заткнись!
Тут терпение его лопнуло, и он кинулся на меня. Сграбастал, правда, уже без всякой уверенности - какой же мужчина будет зверствовать на глазах у потрясенной матери? - и дело кончилось легким шлепком. Но я просто осатанел - от одного унижения, что меня бьет какой-то чужой дядька, совершенно чужой дядька, который вернулся с войны и залез в нашу большую кровать только потому, что я, как последний дурак, похлопотал за него перед богом. Я громко визжал, прыгал босиком по полу, а отец, неуклюжий и волосатый, в одном белье - короткой серой армейской рубашке - бешено сверкал глазами и нависал надо мной, как готовая обвалиться глыба.
Наверное, как раз тогда я и понял - он тоже ревнует маму. А она стояла рядом, в ночной рубашке, и, казалось, сердце ее разрывается между нами. "Вот и поделом тебе, - злорадно подумал я. - Сама это заслужила".
С этого утра жизнь моя стала сплошным адом. Мы с отцом вступили в состояние войны, открытой и явной.
И он, и я постоянно совершали вылазки в лагерь противника, он старался отбить маму у меня, я - у него. Когда она сидела на моей кровати и рассказывала мне сказку, ему вдруг позарез становились нужны какие-то старые башмаки, которые он будто бы оставил дома еще в начале войны. А когда с мамой разговаривал он, я вовсю громыхал игрушками - показать, что мне до их разговоров нет дела. Как-то вечером он, придя с работы, устроил ужасную сцену - я, видите ли, взял его коробку и играл со всякими этими бляхами, кокардами и ножами.
Мама подошла и забрала у меня коробку.
- Ты не должен брать папины игрушки без его разрешения, Ларри, - строго сказала она, - Папа же твои не берет.
Тут отец почему-то посмотрел на нее так, словно она его ударила, и, скривившись, отвернулся.
- Это не игрушки, - проворчал он, снова заглядывая в коробку - все ли там на месте. - Среди этих вещей много редкого и ценного.
Но время шло, и я видел - битву за маму выигрывает все-таки он. Самое обидное, я никак не мог понять, чем он берет, чем он так уж привлекает маму. Он уступал мне по всем статьям. Неправильно выговаривал слова, чавкал за едой. Одно время я думал, что его козырь - газеты, и сам стал сочинять новости и рассказывать их маме. Потом решил, что все дело в курении, которое лично мне нравилось, и, взяв его трубку, стал ходить с ней по дому и слюнявить ее, пока отец меня не поймал.
Я даже пытался чавкать за едой, но мама только сказала, что я не умею вести себя за столом. Похоже, все вращалось вокруг этой нездоровой привычки спать вместе, и я стал наведываться в их спальню - вдруг удастся что-то вынюхать? - при этом разговаривал сам с собой, чтобы они не подумали, будто я за ними наблюдаю, но они никогда ничем подозрительным не занимались. В конце концов я сложил оружие. Наверное, все дело в том, что он взрослый и может дарить маме кольца. Значит, придется мне подождать.
В то же время я хотел показать ему, что не сдался, а просто решил выждать. Как-то вечером он так разболтался с мамой, что я думал, у меня уши завянут, - тут-то я его и огорошил.
- Мамочка, - начал я, - знаешь, что я сделаю, когда вырасту?
- Нет, милый, - откликнулась она. - Что же?
- Женюсь на тебе, - спокойно заявил я.
Отец загоготал в полный голос - не принял меня всерьез. Здорово он умеет притворяться! А мама, несмотря ни на что, моим словам обрадовалась. Наверное, ей было приятно узнать, что в один прекрасный день она высвободится из отцовских пут.
- Вот будет чудесно, да? - с улыбкой спросила она.
- Очень даже чудесно, - подтвердил я. - И мы купим много-много младенцев.
- Вот и хорошо, милый, - погладила она меня по голове. - Наверное, один у нас появится очень скоро, и тогда тебе будет с кем играть.
Тут я чуть не запрыгал от радости: значит, хоть мама и потакает отцу, о моих интересах она тоже не забывает.
Да и Джини мы сразу нос утрем.
Но радовался я напрасно. Прежде всего, мама стала какой-то жутко озабоченной - наверное, все думала, где взять семнадцать с половиной фунтов, - и, хотя отец стал приходить домой позже, я от этого ничего не выиграл. Мама перестала брать меня на прогулку, чуть что - сразу вспыхивала, как спичка, и шлепала меня безо всякого повода. Иногда я даже думал: вот, накликал младенца на свою голову! Только и делаю, что порчу себе жизнь!
Уж накликал так накликал! Я невзлюоил его с первой же минуты. Он даже появиться не мог тихо - когда его принесли, орал так, что стены дрожали. Ребенок был трудный - мне, во всяком случае, так всегда казалось - и требовал к себе уйму внимания. Мама совсем на нем помешалась и даже не замечала, что иногда он голосил просто так, от нечего делать. Ни для какой игры он не годился. Он целыми днями спал, а я должен был ходить ко дому на цыпочках, чтобы, не дай бог, его не разбудить. Насчет того, чтобы не будить отца, разговоров Дольше не было. Теперь я жил, подчиняясь новому лозунгу: "Не разбуди сынулю!" Я не мог понять - почему этот изверг должен спать круглые сутки? И, как только мама отворачивалась, я будил его. Иногда даже щипал его, чтобы он не спал. Как-то раз мама поймала меня за этим и всыпала мне по первое число.
Однажды вечером я играл во дворе в паровозпки, и тут в калитку вошел отец. Я сделал вид, что не замечаю его, и сказал вслух, будто разговаривал сам с собой:
- Если здесь заведется еще один дурацкий младенец, я ухожу из дому.
Отец остановился, как вкопанный, и глянул на меня через плечо.
- Что ты сказал? - строго спросил он.
- Да это я так, про себя, - ответил я, стараясь не показать, что испугался. - Ничего особенного.
Не сказав ни слова, он ушел в дом. Я-то просто хотел его припугнуть, но предостережение дало совсем другие результаты. Отец вдруг стал со мной добрым и ласковым. В общем-то, я его вполне понимал. Мама ведь изза "сынули" совсем голову потеряла. Даже во время обеда она то и дело вскакивала из-за стола и с блаженной улыбкой гугукала в колыбельку и от отца хотела того же. Он в такие минуты всегда ее слушался, по на лице у него было написано такое недоумение, что оп, наверное, совсем не понимал, чего от него хотят. Он жаловался, что "сынуля" плачет по ночам, но мама только сердилась: мол, если он и плачет, значит, ему что-то нужно, чистой воды выдумки, ничего ему не было нужно, просто кричал, потому что не хотел лежать один. За маму было обидно - неужели ей невдомек такие простые вещи? Отец, хоть я его и недолюбливал, все же соображал, что к чему. Он видел "сынулю" насквозь и понимал, что я его фокусами сыт по горло.
Как-то ночью я в испуге проснулся - рядом со мной кто-то лежал. В первую секунду у меня мелькнула безумная мысль - это мама, наконец-то она одумалась и бросила отца навеки, но я тут же услышал, как в соседней комнате надрывается "сынуля", а мама причитает: "Ты мой милый, ты мой хороший", и сразу понял - это не она. Это был отец. Оп лежал рядом, с открытыми глазами, тяжело дышал и, кажется, был зол, как черт.
Потом до меня дошло, отчего он так разозлился. Пришла его очередь. Он выселил из большой кровати меня, а теперь выселили его самого. Мама не считалась ни с кем, только с этим вредшощим сосунком, "сынулей". Мне стало жаль отца. Я сам прошел через это, к тому же с младенчества был человеком великодушным. Я стал гладить его и приговаривать: "Ты мой милый, ты мой хороший". Он ответил не очень-то впопад.
- Ты тоже, что ли, не спишь? - проворчал он.
- Да ладно, давай лучше обними меня, и уляжемся поудобнее, - предложил я, и он, в общем-то, меня послушался. Обнял. С некоторой опаской, я бы сказал. Оказалось, он очень худой, но все-таки это было лучше, чем ничего.
А на рождество он постарался - подарил мне первоклассную игрушечную железную дорогу.