– Здрас-сте, – поздоровался Павлик. Марина снизу вверх смотрела на него. Он не сделал ни одного движения, чтобы помочь ей подняться. Вид у него был недовольный, и только, никакого любопытства.
– Поехал на лошадке кататься! – жалостливо сказал кто-то в толпе. – Вот и покатался!
– Жену надо бы найти, – высказался еще кто-то. – Или с кем он тут?
Уже все было ясно, даже по тому, как странно люди молчат или говорят сдавленными «жалостливыми» голосами, все было ясно, а слова только подтвердили догадку, но Марина все-таки спросила:
– А он… что он? Он… вообще-то жив?
– Вообще-то он помер, – нехотя сказал Павлик. – Шею сломал или спину. А может, и то и другое.
И сверху вниз посмотрел на Марину, которая все ковырялась в песке у самых его ног, поправил на носу зеркальные очки и добавил задумчиво:
– Вот подлость какая!
– Да потому что это не развлечение для праздных гуляк-с! Нет-с, не развлечение! Мы же не кельты, которые рождались в седле! Мы не приспособлены, ленивы, неловки! Как можно этого не понимать! Лошадь – животное тонкое, интеллектуальное, непростое!
– Да че же ты говоришь, Иоаныч? Вот у нас в том годе мерин Звонкий повез, стало быть, председателеву тешшу в дальний лес, да и случись тама у них…
– Генрих Янович, разве такое возможно, чтобы лошадь ни с того ни с сего сбросила седока?
Это Федор Тучков спросил, и Марина даже голову не повернула. Он не стал с ней разговаривать, когда она в конце концов пробралась к нему там, на обрыве.
Он просто отвернулся от нее.
Он не сказал ей ни слова.
Он с досадой стряхнул ее руку, когда она взяла его за широкое запястье.
Больше никогда в жизни она не приблизится к нему.
Больше никогда в жизни она не станет на него смотреть.
Больше никогда в жизни она не возьмет его за руку.
– Генрих Янович?
– Да, ты нам ответь, ответь, Иоаныч! – Ирина Михайловна, почему вы называете деда Иоаныч?
– Дак а как же? Иоаныч и есь!
– Да он Янович! Генрих Янович!
– Вот недослышала я! Как ты говоришь? Яковлеч?
– Вероника, не приставай к Ирине Михайловне! Мне, собственно, решительно все равно, как именно…
– Это же не дикий мустанг! Это обычный… укрощенный жеребец! Почему он вдруг его сбросил?!
– Не знаю, Федор Федорович, ничего не могу толком ответить. Могло быть все, что угодно. Лошадь от испуга или от боли…
– Дак, стало быть, в дальний лес! А тама по веснянке мужики наши волчицу караулили. Волчица-то на Угурь-озеро ушла и щенят увела, а дух ейный, волчий, остался, и вот наш мерин Звонкий…
– Ни испуга, ни боли! Я в двух шагах стоял. Лошадь успокоилась моментально.
– Такое тоже возможно, Федор Федорович! Говорю же, животное непростое, интеллектуальное, не всегда управляемое!
– А неуправляемое, так и нечего скакать! Моду взяли – на лошадях! Ковбои какие! Еще бой быков бы тут устроили! Оленька чуть дух не испустила, когда услышала!
– Это не мода, Элеонора Яковлевна. Это спорт такой.
– Ах, перестаньте, Вероника, что еще за спорт! Подумаешь, скачки с препятствиями!
– Самый лучший спорт – это бег, я всегда говорил. Легкая атлетика…
– …королева спорта, – перебила его Вероника, – это всем известно, Сереженька, вы нам уже сообщали сто тридцать три раза.
Юля невозмутимо дожевала салат и сказала веско:
– Ну это же правда. А правду можно повторять сколько угодно. На то она и правда.
Это глубоко философское замечание заставило всех замолчать. Марина посмотрела на соседей.
Вероника жевала яблоко, ее дед сердито тыкал вилкой в котлету. Бледная Оленька куталась в шаль, хотя в санаторной столовой было душно и пахло «общепитом». Геннадий Иванович рассеянно посвистывал, глядя в сторону. Павлик и его мамаша обедали как ни в чем не бывало – одинаково хлебали борщ и заедали толстыми кусками белого хлеба. Даже уши у них двигались одинаково. Юля с Сережей переглядывались. Федор Тучков – на него Марина посмотрела в последнюю очередь – был мрачен. Дальше стояли два пустых стула, придвинутые друг к другу вплотную.
Марина отвела глаза.
Нет, это невозможно. Так не бывает. Утром он был жив и здоров и собирался со своей Галкой «кататься на лошадках». Вот и покатался.
Он собирался не только «кататься», он собирался еще в милицию, потому что знал что-то об убийстве. Он не пошел в милицию, а пошел «на лошадок», и вот теперь все.
Все. Никто никогда ничего не узнает.
Самое ужасное, что теперь Марине не с кем даже поговорить – Федора Тучкова Четвертого она раз и навсегда исключила из своей жизни, – а ей так хотелось поговорить, и так жалко было этого молодого балбеса, и так непонятно, о чем плакала Галка и о чем он собирался рассказать в этой самой милиции!
Поначалу она подумала было, что его вполне могли «убрать» – ведь он объявил, что собирается в милицию! Он объявил и стал опасен, и убийца вполне мог разделаться с ним – все в духе ее настоящего «детективного приключения». Но потом она вспомнила, что своими глазами видела, как все произошло, – разве можно видеть чужими глазами?! И в том, что она видела, был только один «несчастный случай» и не было никакого убийства!
Все равно жаль, что пришлось исключить из своей жизни Федора Тучкова и теперь с ним нельзя поговорить.
Бедная Галка, у которой на лбу написано, что она любовница, а не жена. Бедная жена, которой только предстоит узнать, что ее муж так глупо погиб, да еще не в Алуште, а в дальней российской глубинке, и что он был вовсе не хорошим мужем, а так, среднестатистическим стрекозлом!
– Хорошо, что на этих лошадях больше никто не угробился! Сколько там народу было! А если бы они всех в обрыв перекидали?!
– Да это случайность, Элеонора Яковлевна! Хотя я говорил и еще раз повторю-с – конный спорт не развлечение для отдыхающих!
– Я согласна, – отдуваясь после борща, заявила Валентина Васильна. – Я девчонкой в деревне на всех лошадях скакала и ничего не боялась, а теперь ни за что не сяду, потому что конь – это вам не тачка на колесах! У него, у коня, характер имеется!
– Дед, как ты думаешь, теперь базу закроют?
– Понятия не имею.
– Конечно, нужно закрыть. Эти животные опасны! – Оленька вступила в дискуссию, по самые брови утопившись в шаль. Ее голос из шали звучал глухо и странно.