Он отпустил ее так же неожиданно, как притянул, даже вроде оттолкнул немного, взял за руку и повел за собой.
Он все время будто забывал, что в этой игре две команды, а не одна, его собственная. Он играл по привычке, уверенный, что играет один, а потом вступала она – со всей своей неожиданной пылкостью, дивной кожей, медными волосами, повернутыми концами внутрь, крепкой маленькой грудью, которую он уже трогал и видел, и это было еще хуже, лучше бы не знать! – и игра перестала быть игрой.
«Сурьез» начинался, как любил говорить дед, генерал Тучков Второй, дошедший до Кенигсберга.
– Валентина Васильна тоже не пошла кататься, – сказал он через некоторое время. – Между прочим, именно эти двое, Валентина и Вероникин дед, во всеуслышание объявили, что любят лошадей. Помнишь?
– Помню, – с запинкой согласилась Марина. Встопорщенные уши горели. – Генрих Янович что-то говорил про Кубань и про то, что цыгане лучше всех обращаются с лошадьми. А Валентина рассказывала, что она в молодости… носилась.
– Да. Что-то в этом роде. И ни один, ни вторая кататься не пошли. А, черт побери.
Марина сбоку на него посмотрела.
– И способ убийства! – с досадой сказал он. – Неужели я так ничего и не пойму в этом деле?! Почему его убили так… странно?!
– Того, первого, тоже убили странно, – напомнила Марина.
– Совершенно верно, – согласился он любезно, – я ни черта не могу понять, зачем так много сложностей, странностей!
– Дунуть в трубку, чтобы попасть в лошадь металлическим прутиком, по-моему, очень просто.
– Да! – почти крикнул он. – Просто! Но нет никакой гарантии, что человек не то что умрет, но даже просто упадет! Это… бессмыслица какая-то!
Впереди замаячили желтые огни корпуса «люкс», как будто задрожали сквозь ветки, и Марине вдруг захотелось, чтобы он немедленно перестал думать обо всех этих «жутких историях» и сделал что-нибудь в духе кавалера из эстрадной миниатюры «из жизни отдыхающих». Пригласил ее «прогуляться на Волгу», к примеру.
Наверное, сейчас там холодно, неуютно и дьявольски романтично. Черная смоляная вода, ниточка бакенного огонька, плотный ветер и обязательно плюхает буксир, а на буксире мирный домашний свет и радио поет глупую песню.
– Нам к восьми в баню, – сообщил рядом не отягощенный никаким романтизмом Федор Тучков. – Купим пива?
– Я не пью пива.
– Надо когда-то начинать, – задумчиво проговорил он. – Вдруг тебе понравится.
– Мне не понравится.
– Думаю, что понравится.
– Федор, я не собираюсь с тобой в баню. Это ерунда какая-то.
– Тогда мне придется пригласить Оленьку. Или ее мамашу. Или обеих?
– Приглашай кого хочешь, – вскипела Марина, – а я не пойду. За кого ты меня принимаешь?
– Я тебя принимаю за свою любовницу, – вдруг как-то очень неприлично шепнул он ей в ухо, которое опять моментально встопорщилось. – Давай попробуем. Может, тебе понравится.
И они попробовали, и ей понравилось.
Поначалу Марина упорно и продолжительно заворачивала себя в простыню, чтобы он не мог ее «разглядывать», а потом как-то размякла, раскисла, перестала поминутно «топорщиться» и «держать спину».
Что-то очень сибаритское было в том, что они одни в бассейне, ставшем огромным и таинственным, – свет был погашен, сияла только цепочка ламп на дне. Из-под воды поднималось голубое пламя, по потолку ходили жидкие блики. И в сауне они были одни – на горячих, гладких желтых досках, от которых упоительно и остро пахло деревом. Шезлонги были удобными, простыни махровыми, и Федор Тучков просто грелся, ничем ее не смущал и не затевал ничего «такого».
Теперь она уже была не против – пусть бы затеял. Но не просить же его об этом!
А может, попросить? Только как?
Она не знала.
– Ну как тебе пиво? – Он плюхнулся рядом, шезлонг скрипнул и отъехал назад. Федор вытянул ноги и ладонью смахнул с лица воду. Щеки у него были красными, как у мальчишки. Марина на него засмотрелась.
Он взял с плетеного столика свою бутылку, закинул голову и весело забулькал.
– Хорошо, – заключил он, перестав булькать. – Мы с отцом каждую неделю баню топим. На участке. Я тебя отвезу.
Это было обещание или ей только так показалось?
– Мама какие-то чаи заваривает, ягодные смеси, а мы с отцом все больше по пиву. Она даже обижается, говорит, зачем я стараюсь?! Она смешная. А у тебя?
– Что?
– Какая мать?
Марина не знала, как ответить на этот вопрос. Уж точно не смешная.
Какая у нее мать? Твердая? Непреклонная? Строгая?
Выходило что-то очень похожее на характеристику пламенного революционера двадцатых годов, а мать не была пламенным революционером.
– Она… не очень счастливая, – сказала Марина наконец. – Отец рано умер. Он ей во всем подходил, был профессор, доктор наук и все такое, а потом оказалось, что все эти годы у него была вторая семья, и какая-то очень простая. Она продавщица или швея, я не помню, и потом мама с бабушкой это от меня долго скрывали. Я узнала, только когда выросла, мне мама сама рассказала.
– Зачем?
– Что?
– Зачем рассказала?
Марина улыбнулась жестяной улыбкой.
– Чтобы я была ко всему готова, так она сказала. Понимаешь? Чтобы никому и никогда не доверяла. В смысле – мужчинам. Даже самые лучшие из них, сказала она, на самом деле подонки. Они по-другому организованы. Крайне низко. У них нет никакого чувства ответственности ни перед кем. И рассказала про отца.
Мать рассказывала ровным голосом, сидя на жестком стуле, и ее спина была такой же прямой, как спинка ее стула. Руки с накрашенными ногтями лежали на белой скатерти, чуть подрагивая. Марина смотрела на них, и внутри у нее все корчилось и обугливалось, как будто там поливали кислотой, – она не хотела слушать, не могла, боялась, а мать все говорила и говорила, ровным, спокойным голосом.
Еще она говорила, что глупо и невозможно потратить жизнь на то, чтобы оказаться служанкой у никуда не годного, отвратительного представителя другого биологического вида. Жизнь одна, надо жить ее только с собой. Уж она-то, мать, сейчас это отлично понимает. От сожительства с этим самым другим видом могут появиться детеныши, и тогда вообще смерть – полная потеря себя, конец индивидуальности, пожизненное рабство, каторжные работы.