Марина поулыбалась воробьям — без всякого интереса — и повернулась к корту.
И ничуть ее не занимают эти теннисисты, и наплевать ей на них, и вовсе она не думает ни о каких загорелых и стройных полицейских капитанах в выцветших и потертых джинсах, а посмотрела она просто так — надо же на что-то смотреть!
Играли двое, совсем незнакомые. Один худощавый, седовласый, в светлой майке а-ля Уимблдон. Второй плотный, бронзовый атлет без всякой майки, зато в кепке козырьком назад.
Боже, боже, откуда они берутся, эти загорелые, сексуальные, бронзовотелые атлеты с теннисными ракетками в руках и куда потом деваются? Кто успевает заполучить их и слопать до того, как они становятся упитанными, благостными, пузатенькими, начинают носить гавайские рубахи и зачесывать назад оставшиеся волосы?
Сзади затопали быстрые и легкие ноги, Марина посторонилась и оглянулась.
— Доброе утро! — Вероника догарцевала до Марины и приостановилась. Суперчехол доставал до безупречного бедра. — Как спалось? Утопленники не снились?
Вопрос показался Марине странным.
— Н-нет. А вам?
Но Вероника не слушала.
— Федор Федорович! — громко закричала она, и Марина вздрогнула. — Что ж вы меня-то не дождались?! В смысле партии?
— Доброе утро, — вежливо ответили с корта. — Вы же все проспали, Вероника! Доброе утро, Марина!
Марина почему-то посмотрела не на корт, а на Веронику.
— Где… Федор Федорович? Какой Федор Федорович?
— Вы что? — весело спросила профессорская внучка и потянула на себя скрипучую сетчатую калитку. — Своих не узнаете?
— Каких… своих?
Вероника протопала на корт. На асфальте оставались мокрые следы от ее кроссовок. Марина еще посмотрела на следы, а потом подняла взгляд.
Ну да, все правильно. Один седовласый, худощавый, неопределенного возраста. Он ходил в отдалении, собирал на ракетку ядовито-желтые мячи. Второй помладше, рельефный, как статуя эпохи Возрождения — почему-то именно в эту эпоху скульпторам особенно удавались мужчины, — в шортах и с полотенцем на выпуклых плечах. Хвостом полотенца он утирал лицо. Хвост был белоснежным, и лицо казалось очень загорелым. На шее звякал странный медальон на толстой металлической цепи.
На Марину напал столбняк. Вот просто взял и напал и поверг в неподвижность. Сопротивление бесполезно.
— Что вы на меня так смотрите? — спросил Тучков Четвертый и перестал утираться. — Мне, право, неловко.
— Это… вы? — зачем-то спросила Марина.
Федор оглядел себя.
— Это я, — заключил он, оглядев, — а что?
Тело было совершенным — эпоха Возрождения, шутка ли! — и блеск чистого пота на верхней губе, и крепкая шея, и длинные мышцы загорелых ног, которыми он переступил, и плотные шорты, и белые зубы.
Нет, надо остановиться. Что сказала бы мама, если бы узнала, что дочь так бесцеремонно рассматривала полуголого мужчину?!
— Федор! — нетерпеливо позвала с корта Вероника. — Ну сколько можно? Я же жду!
Тут Федор Тучков тоже как будто очнулся, засуетился, кинул свое полотенце на лавочку и потрусил на площадку. Марина смотрела на его ноги.
— С каким счетом выиграли, Федор?
Тот самый седовласый, что собирал мячи, засмеялся в отдалении:
— Хоть бы самолюбие мое пощадили, Вероника!
— И с каким?
— Шесть — три, шесть — один, шесть — четыре.
Вероника фыркнула:
— Всего три гейма сгоняли? Слабаки!
— Он для вас силы берег! А вы все проспали!
— Да ладно! Я даже не умылась! Вскочила и побежала, дед даже не понял ничего.
Марина все смотрела, глаз не могла оторвать, хотя мама и караулила и приказывала отвернуться и идти своей дорогой.
Он почти не двигался, как будто отдыхал, ракетка взблескивала в руке, удары ложились один за другим — под сетку, на заднюю линию, под сетку, на заднюю линию, и так до бесконечности. Вероника носилась, топала, чуть не падала, и в конце концов обиженно, как девочка, закричала:
— Ну, Фе-едор! Ну, хватит!
— Что такое? — удивился он. — Уже устали?
Под сетку, на заднюю линию. Под сетку, на заднюю линию. Под сетку…
— Доброе утро, Мариночка. Вы сегодня купались?
Нет, она не купалась! Бассейн только-только открылся, где она могла купаться сегодня?! В пруду, где раньше «купался» утопленник?!
— Доброе утро.
Элеонора Яковлевна, мамаша сорокалетней Оленьки, которая «плохо кушала», сладко улыбалась. На голове у нее были свежие кудри, а в руке корзиночка.