На лице у него было такое изумление, что она даже задержалась на секунду, не сразу выскочила из разгромленных недр сексодрома.
— С кем ты… не спишь, я не понял?
— Федор, ты все понял. Просто так случайно вышло, мы никак не можем… у нас все равно ничего не получилось бы…
— Десять минут назад у нас все получилось превосходно.
— Да, но… это только одна сторона. Ты не понимаешь. Я с этим выросла. Я не смогу.
— Что ты не сможешь?
Он зверел прямо на глазах.
Да нет, не может он озвереть. Интеллигентные люди не только презирают секретные службы, они еще отлично умеют держать себя в руках. И держат.
…Разве жандармские генералы могут быть интеллигентными?
— Федор, если бы я раньше знала, что ты… генерал, да еще… фээсбэшник… я бы…
— Я все понял, — любезно закончил он. — Наконец-то. Ты не подала бы мне руки. Ты не плюнула бы в мою сторону. И когда я в первый раз спросил у тебя про кошку, ты запулила бы в меня моим же ведром с мальками.
Марина молча смотрела на него.
— Я должен был сразу представиться, конечно. Но у меня тут дело, и я не хочу, чтобы оно закончилось, так и не начавшись.
«Она никогда не скажет, что наш сын похож на меня, — вдруг подумал он уныло. — Никогда. И дело, оказывается, не в том, что я плохо старался, или говорил не то, или не смотрел бразильские сериалы. Все дело в том, что у нас имеются глубокие идеологические противоречия».
Федор Тучков Четвертый — генерал, разумеется! — понятия не имел, что должен делать дальше. Оправдываться? Раскаиваться? Выставить ее, голую, в холл? Забыть о том, что она существует?
— Федор, я не хотела тебя обидеть. Просто у нас дома…
— Понятно, понятно. У вас дома хранились архивы Солженицына, а Шаламов прятался в подполе на вашей даче.
— Нет!
— Нет? Или все-таки да?
Он свесился с кровати, подхватил с пола подушку и преувеличенно осторожно пристроил ее на край.
— Если тебя интересуют подробности, то моя работа связана в основном с бумагами. Я пишу и читаю тонны бумаг. Я придумываю комбинации, девяносто процентов из которых никогда не осуществятся и не понадобятся, бог милостив!
— А ты?
— Что?
— Ничего, — бодро сказала Марина, — просто так.
— Я не расстреливаю людей, если ты об этом спрашиваешь. Я занимаюсь внешней разведкой. Я дослужился до генерала не потому, что метко стреляю или разбиваю кирпичи лбом, а потому, что я очень умный, черт тебя побери!
На этом месте Марина почему-то отвлеклась от своих инквизиторских и очень правильных мыслей.
— А кирпичи?
— Что?
— Вы вправду умеете разбивать лбом кирпичи?
— Мы — это кто?
— Ну… спецслужбы.
— Да, — согласился Федор Тучков, не ожидавший такого поворота. — Сотрудников спецслужб учат разным… приемам.
— А тебя?
— И меня учили когда-то. Только я использую голову не для того, чтобы разбивать ею кирпичи. Мы называемся аналитическая разведка. Ходим на работу в галстуках и с портфелями. У нас скучная, кропотливая, нудная работа. Мне очень нравится.
Марина подумала-подумала, покосилась на него и нерешительно пристроилась рядом. Слава богу, он не стал «делать лицо», усмехаться и все в таком духе. Он просто вытянул руку, и она нырнула и вынырнула у него под боком.
За серым окном ровно и усыпляюще шумел дождь.
— Прости меня, — сказала она, помолчав. — Бабушка всегда говорила, что убийца, который убивает на улицах, лучше, чем палач, который убивает просто потому, что это его работа. У нас такая семья, у нас все ненавидят… жандармов и тайную канцелярию.
Федор Тучков Четвертый — генерал контрразведки — молчал.
— Дед погиб. И прадед погиб. Маму ни в один институт не брали. Она жила у своей тетки, бабушкиной сестры, в Трехпрудном переулке. Бабушка не могла вернуться, а про детей Сталин сказал, что они за отцов не отвечают, и мама приехала в Москву. Она возвращалась в переулок, только когда темнело, чтобы ее не видел участковый. Все выходные, летом и зимой, она проводила в парке Горького, чтобы соседи не донесли, что она постоянно живет у тетки.
— Во всем этом виноват… я? — уточнил он и, выпростав руку, потянулся за сигаретами.
— Нет! Не ты, но ваша… система.
— Ни одна система не может быть виновата сама по себе! — Он закурил и с досадой помахал спичкой. На обгорелом кончике болтался живой огонек. Мелькнул и погас, осталась только струйка дыма. — Кто вообще во всем виноват? Ну кто? Кто заварил кашу? Военные? Гражданские? Духовенство? В четырнадцатом году началась война — кто ее начал? Зачем? Почему не остановились, когда поняли, что дальше нельзя, что дальше пропасть? Кто кричал — за войну до победного конца? Ты школьную историю помнишь? Про миллионы серых шинелей, про газовые атаки, про дезертирство?