Если мне требовались новые пилюли, я выбиралась в аптеку «Райт эйд», что в трех кварталах от дома. Болезненное мероприятие. Я шла по Первой авеню, и все во мне сжималось. Я была словно новорожденный ребенок — мне причиняли боль свет и воздух, весь мир казался враждебным, все резало глаза. Я полагалась на алкоголь только в дни таких вылазок — стаканчик водки перед выходом, потом я шла мимо маленьких бистро, кафешек и лавок, куда заглядывала прежде, когда еще делала вид, будто веду нормальную жизнь. Во всех прочих ситуациях я старалась ограничивать свои передвижения радиусом одного квартала от моей квартиры.
В бакалейной лавочке работали молодые египтяне. Помимо моего психиатра доктора Таттл, подруги Ривы и консьержей в моем доме, египтяне были единственными, кого я регулярно видела. Все они были в какой-то степени красивыми, а некоторые даже очень: квадратные подбородки, черные брови-гусеницы, орлиный взор. Их было с полдюжины — скорее всего, родные братья или кузены. Их стиль жизни меня отталкивал. Они носили футболки, короткие кожаные куртки, кресты на золотых цепях и слушали поп-музыку по радио Z100. И у них не наблюдалось абсолютно никакого чувства юмора. После моего переезда в этот квартал они поначалу заигрывали со мной, причем весьма навязчиво. Но когда я начала появляться с непромытыми глазами и корками на губах в уголках губ, они перестали мной интересоваться.
— У тебя тут что-то прилипло, — сообщил мне однажды утром один из этих египтян, стоявший за прилавком, и длинными коричневыми пальцами указал на свой подбородок. Я только отмахнулась. Позже я обнаружила, что на моем лице коркой запеклась зубная паста.
Несколько месяцев египтяне вяло, полусонно опекали меня, а потом стали звать меня «босс» и с готовностью принимали мои пятьдесят центов, когда я просила продать одну сигарету, что делала довольно часто. Я могла бы ходить за кофе в другие места, выбор велик, но мне нравилась эта лавка. Она находилась близко, кофе там был довольно плохой, но мне не хотелось сталкиваться с людьми, заказывающими бриоши или латте без пены. Здесь не было никаких сопливых детишек или шведских гувернанток. Никаких стерильных профессионалов, никаких влюбленных парочек. Кофе в этой лавке предназначался для рабочего класса: консьержей и разносчиков, водителей автобусов и экономок. Воздух там был тяжелым от запаха дешевых чистящих средств и сырости. Я могла облокачиваться на запотевшие морозильные камеры с мороженым, леденцами на палочке и пластиковыми стаканчиками со льдом. Над прилавком, за дверцами из прозрачного плексигласа, хранилась жвачка и сладости. Тут не менялось ничего: аккуратные ряды сигарет, рулоны скретч-карт, двадцать брендов бутилированной воды, пиво, хлеб для сэндвичей, отделение с мясными продуктами и сыром, которые никогда никто не покупал, лоток с черствыми португальскими роллами, корзинка с упакованными в пластик фруктами, целая стена журналов, которых я избегала. Я не хотела ничего читать, кроме газетных заголовков. Я шарахалась от всего, что могло затронуть мой интеллект либо вызвать у меня зависть и волнение. Я жила, зарыв голову в песок.
Время от времени у меня в квартире появлялась Рива с бутылкой вина и заявляла, что хочет составить мне компанию. Ее мать умирала от рака. Это было одной из причин, почему мне не хотелось ее видеть.
— Ты забыла, что я приеду? — вопрошала Рива, протискиваясь мимо меня в гостиную, и включала свет. — Ведь мы договорились вчера, неужели не помнишь?
Мне нравилось звонить Риве, когда начинал действовать амбиен, либо солфотон, либо что-нибудь еще. По ее словам, я хотела говорить с ней о Харрисоне Форде или Вупи Голдберг, которая ей тоже нравилась.
— Вчера вечером ты рассказала целиком сюжет «Неукротимого». Ты изобразила сцену, где они едут в авто, ну, с кокаином. Никак не могла остановиться.