Музыка вскоре замолкла, но вопли становились только громче, сильнее, пронзительнее. А вместе с этим слышались удары, грохот, шум.
Там определённо что-то происходило. Возникло ощущение, что народ вдруг чего-то очень сильно испугался и рванул прочь, круша всё на своем пути. Я тоже кричала. Орала до хрипоты, ломилась в дверь, сдирая в кровь костяшки. Но никто меня не слышал…
Я не знаю, что там происходило, из-за чего вдруг начался такой переполох, но страх и паника невидимыми волнами передались и мне.
Сердце заходилось в груди. И я сама металась в этой каморке, чувствуя, что схожу с ума. Ещё немного – и у меня разовьется клаустрофобия. Меня уже трясло. И воздуха не хватало.
Я перевернула все коробки, перетряхнула ящики и полки в надежде найти хоть что-нибудь, чем можно попытаться выломать дверь. Ничего. Тогда попробовала выбить её плечом, даже сделала коротенький разбег от дальней стены, но лишь зашибла руку. А она даже не шевельнулась, не скрипнула, не подалась ни на миллиметр.
Какого черта они понаставили себе дверей как в бункере?!
Отчаявшись, я зажмурилась и что есть мочи закричала: А-а-а-а!
Ни-че-го…
А потом я уловила странный запах. Ещё слабенький, но очень характерный – едкий и горьковатый.
Это же запах гари, догадалась я, холодея от ужаса. И тут же увидела, как в щель между дверью и полом сочится дымок. Пока слабо, но…
Я сделала последний отчаянный рывок, хотя и понимала, что всё бесполезно. Мозг работал четко и беспощадно: там, очевидно, пожар. Все в панике, спасаются бегством. И мои истошные крики теперь уже точно никто не услышит. А в такой дикой сумятице никто и не поймет, что кого-то не хватает.
А значит… значит скоро я умру? Задохнусь от угарного газа, даже если пожарные приедут быстро, что вообще-то сомнительно, ведь этот проклятый ресторан почти в часе езды от города!
Но я не хочу умирать! Я боюсь умирать! Я и не жила-то ещё толком… Господи, пожалуйста, сделай что-нибудь! Помоги! Мама, мамочка, спаси меня!
Я ревела в голос, иступлено бормоча молитвы. Но огонь, видимо, распространялся всё сильнее, потому что в холодной каморке вскоре стало душно, а от запаха гари уже ело глаза и першило в горле.
Как это всё происходит? Я просто потеряю сознание, а потом… сгорю? Это нечестно, несправедливо! Так не должно было случиться!
Я схватила бутылку с минералкой, щедро смочила носовой платок и прижала к лицу, продолжая рыдать. Понимала ведь, что это ерунда. Платок лишь немного оттянет страшный конец…
И вдруг раздался громкий стук или щелчок. Будто кто-то дернул дверь, а потом она открылась, и всю каморку моментально заволокло клубами плотного сизого дыма. Из-за этого дыма я видела лишь чей-то силуэт. Но зато голос… его голос я узнала бы из тысячи.
– Таня! – громко, страшно, с надрывом крикнул Дима Рощин.
58
Дима
Я думал, что переболело. Не умерло, нет, и не забылось, конечно, но перестало жечь. Как будто рана потихоньку затянулась корочкой.
Зимой я сходил с ума, готов был лезть на стены, раздирать на себе кожу, чтобы хоть как-то унять боль в душе. Каждый божий день думал: всё, больше так не могу… А потом, когда уже, по-моему, совсем дошёл до ручки, в какой-то момент внутри будто всё выключилось или заморозилось. Я словно впал в анабиоз: первичные функции действуют и то на автомате, а в остальном – живой труп, которому ничего не хочется, ничего не надо.
В апреле отец сообщил, что они переезжают в Канаду. По работе, но надолго, а, может, и с концами, если всё устроится. Я почему-то не сомневался – у него всё устроится, как надо. Он всегда это умел.
«Живи в нашей питерской квартире, когда приедешь поступать. Пока не приедешь, здесь за квартирой последит Ксюшина родственница, ну а потом вы с ней как-нибудь договоритесь, да? Может, она съедет, может, вместе уживетесь… А куда ты собрался поступать-то? В наш госунивер? На какой факультет?», – спрашивал он незадолго до того, как уехать.
«Математика, программирование и искусственный интеллект».