Между тем обстановка опять накалялась. Ребята словно прочитали мысли учителя.
— Обыскать его надо! — крикнул кто-то. Миша вскочил и приготовился к защите.
— Отставить! — скомандовал Григорий Григорьич, вспомнив свою долгую военную службу.— Что за самоуправство?! Как вам не совестно?!
— А ему совестно было?!
— Защищаете, кого не нужно!
Ребята кричали, а Григорий Григорьич слушал и чувствовал себя неловко под их осуждающими, недоуменными взглядами.
«Я сейчас похож на того врача,—думал он,—от которого требуют, чтобы он сразу поставил диагноз и тут же сделал операцию. Или нашёл другой способ, как немедленно излечить больного. А врач не в состоянии это сделать — не умеет, да, наверно, это и вообще-то невозможно. Врач предлагает провести исследование, а потом уже решать, как поступить. Но окружающие настаивают на немедленном лечении, не думая, что оно может попросту убить...»
И ещё Григорий Григорьич вспомнил одного знакомого, который говорил, что дети несут в себе уже от рождения заряд жестокости. То, что досталось им в наследство от очень далёких наших предков, кто жил когда-то в лесах и добывал пропитание в страшной борьбе с природой и с себе подобными... И вот задача всех и всяческих воспитателей сделать так, чтобы доброе стало сильней жестокого, хорошее — сильней плохого...
Обо всём этом думал Григорий Григорьич, но сказал он так:
— Расходитесь! Девочки в свою комнату — и все спать! Через пять минут тушу свет...
Григорий Григорьич взял Мишу за плечо и вывел в коридор.
Но разговора у них не вышло. Несколько раз Миша повторил, что не брал и ничего не знает. Вид у него был усталый и озлобленный...
Трудно сказать, кто хуже всех провёл эту ночь. Может быть, даже не Миша и не Григорий Григорьич, а Таня. Потому что сама она не знала отчего, но ей вдруг стало так его жалко! Хоть и задавака, и героя из себя всегда корчит, и с ней еле разговаривает — всё равно!
Григорий Григорьич тоже ворочался и долго не мог уснуть. Всё думал: неужели Миша мог сделать это?!
Миша был всю ночь в каком-то оцепенении. Он даже не сумел бы сказать, спал или нет и о чём думал.
И Лена провела ночь неспокойно. Она не чаяла, когда наступит утро, когда можно будет до конца разоблачить преступника. И пусть обратно он едет один! Она с ним, во всяком случае, не поедет...
Есть люди, которым будильник и не нужен: скажут себе проснуться в семь или там в двадцать минут восьмого — и просыпаются. Как часы. Но Таня отнюдь не относилась к таким людям-часам, а если она и вскочила на следующее утро ни свет ни заря, то вовсе не потому, что с вечера приказала себе. Произошло это либо случайно, либо оттого, что она вовсе не спала. Неясным остаётся и ещё одно: приснилось Тане то, что она задумала сейчас сделать, или своё решение она приняла наяву, в долгие бессонные часы...
Но так или иначе, Таня поднялась около семи, когда в комнате все ещё спали, быстро оделась, вытащила что-то из своего вещевого мешка, сунула под пальто и вышла на улицу.
Было уже почти светло, люди торопились на работу, и Таня заспешила со всеми. Она уже неплохо знала город и поэтому могла не спрашивать дорогу, а пошла прямо, потом направо до Павлина Виноградова, потом налево, мимо жёлтого здания облпрофсовета и снова направо, в переулок, где кинотеатр.
Только она и внимания не обратила на рекламу кинофильма «Спартак» в двух сериях, а прошла дальше, свернула опять налево и остановилась перед облезлыми воротами с надписью «Колхозный рынок». Здесь она постояла немного, сунула руку под пальто, словно хотела что-то достать, но ничего не достала и быстро вошла в ворота.
На рынке было уже много народа. Таня шла вдоль торговых рядов и никак не могла начать того, ради чего пришла сюда в такую рань.
Потом она увидела продавщиц матрёшек и свистулек и тут вдруг решилась и подошла к прилавку.
— Тётя,— сказала она,— купите у меня кофту. Девчоночью. Шерстяную.
И она достала из-под пальто свою серую кофту и протянула женщине. Вокруг начали собираться люди.
— Девчонка торгует!—говорили они.— Безобразие.
— Это моя! Моя! Собственная, понимаете? Просто мы туристы, и денег не хватило на обратно... Вот я и решила...