Да, на выставки ходили, в оперу – в этом году дважды! Но он привык держать дистанцию. Суровость в облике, как Алексею не хотелось, чтобы она думала, будто ему милы ночные забавы! Нет, это работа, Эва. Мой способ содержать себя и тебя, чтобы ты ни в чем себе не отказывала, ты не будешь ни в чем нуждаться, когда-то я поставил перед собой такую цель – и добился. Ты счастлива и свободна.
Обычно она ничего не говорила в ответ. Однажды спросила:
– А почему ты решил, что я счастлива? И что свободна?
– Не понял.
– Пап, но ты говоришь со мной так, словно счастье и свобода – это что-то само собой разумеющееся. У меня есть деньги, значит я счастлива. Соответственно, я свободна, вот тут связи вовсе не вижу. А если нет, если я несчастлива и несвободна, то что?
– Эва, если нет – то ты выдумываешь. Я даю тебе деньги и ни о чем не спрашиваю. Значит, ты свободна. Тебя никто не может поработить. Ты от любого унизительного предложения можешь отказаться. – Пауза, он задумался ненадолго. – Что-то в университете? Или ты заболела?
– Нет, папа, все как всегда. У меня все хорошо. Как всегда.
Эва многословием не отличалась, обычно он молча сидел с ней рядом в концертных залах – солидный и серьезный мужчина с любимой дочерью. Они составляли эффектную пару: Алексей, косая сажень в плечах, исподлобья зыркающие глаза и черные в смоль волосы – он намеренно стригся коротко, чтобы завитки не превращались в локоны, – и Эва, луноликая и рыжекудрая, глаза-блюдца невероятной голубизны, иногда они меняли цвет, темнели. Длинноногая, луноликая, тонкая, девушка из сказки. И так похожа на мать, но та – блондинка, натуральная, кстати, и глаза поменьше, Ирина как из слоновой кости вырезана, изящная и строгая. Надменная, ха. Он запретил ей встречи с Эвой «сразу после». Двенадцать лет назад.
Идеальная дочь, концерты и оперы, кокаин, шприцы, героин в полиэтилене. Но ведь ни разу! Ни разу даже подозрения не было! Проверять ее – зачем? Свободный человек не должен чувствовать надзора, Алексей воспитывал умеющую постоять за себя дочь, гордую амазонку. Если и выберет мужа – то как зверя, для дрессировки. Чтоб по струнке ходил и резко не двигался. Страшный образ мужа он придумал для амазонки. И совершенно забыл, что амазонок никто не содержал. Свобода не страшна сильным, для слабых она невыносимое ярмо.
Алексей вдруг понял, что концерты с операми нужны были ему самому, его моменты счастья и торжества. Не ночные дрязги в «Амели», не Наташи-Оли-Лены, не многочасовые марш-броски на «ауди», меняющихся каждый год: он ожесточенно палил тыщу-другую километров до какого-нибудь придорожного отеля и проводил там ночь-день, отдышаться. И обратно без остановок, марафон.
Сейчас со страхом смотрел на сумку, небрежно брошенную им у двери, как силен был соблазн выкинуть эту проклятую сумку из окна машины! Преодолел. Улики, вещдоки, кто-то найдет, доброе имя Эвы. Ну и деньги, и стопка счетов, бумаги. И еще три тетрадки, исписанные ее почерком. С рисунками кое-где.
Три тетрадки в тисненом переплете он нащупал в ворохе вещдоков, унесенных из Эвиного, с такой нежностью отделанного им двухкомнатного гнезда, сто двадцать квадратов, живи и радуйся, амазонка!
Даже в ярости Алексей ничего не рвал на куски, сдерживался, он умеет себя контролировать, он привык. Но разметал содержимое сумки по огромному холлу, к стальным деталям отделки в стиле hi-tech липли белые листы. И три зеленые тетрадки стопочкой на стеклянном столе. Аккуратно. Спинки стульев гранатом отливают, ну не повсюду же серый цвет; один он пододвинул к столу вплотную, открыл первую страницу, пуста. Начиная с третьей Эвин крупный почерк. Размашисто, помарок нет, писала, видимо, все подряд, что в голову приходило. Она еще малышкой усаживалась в кресло и писала что-то, Алексей как-то наткнулся на «обет» – завести пять кошек и собак, когда вырастет. Уже через пару лет она никаких кошек и собак подле себя и видеть не хотела, смеялась над «обетом» на листке в клеточку, они оба смеялись, тогда у них веселье дозволялось, рядом Ирина, простая и нормальная жизнь, обычная. И озорные глаза Эвы, позже они стали надменными, это ей шло. Он живо представил себе: она что-то пишет в кресле, рядом торшер, уютно поджала ноги – а телевизор? Включен или нет? Или диски, неважно с какого носителя, любимые группы, она выделяла почему-то две: «Tiger lilias» и «Scank Anansie». Наверное, что-то звучало… а впрочем, он совсем не знал свою дочь, как выяснилось. Думал, что чем меньше вмешивается в ее жизнь, тем лучше для нее. Будет самостоятельной, независимой, гордой. Гордость или гордыня, гордость или гордыня, гордость или гордыня… (два первых листа вырваны, дальше строчки; судя по всему, писать в тетрадке она начала два года назад, первая дата стояла в уголке, а дальше – обрывочные записи, без чисел).