- Бим, почему у тебя хвост?
- Я бык.
- А где же твоя шкура?
- Сдал в Губшкуру.
- А мясо?
- Сдал в Губмясо.
- Что ж ты хвост не сдал?
- А Троцкий про хвост не говорил.
Кто-то спросил:
- Василий Иванович, неужели теперь такие остряки перевелись?
Интеллигентнейшей души человек замялся.
- Ну, почему же перевелись... Но...
Последовали заверения, что "в нашем кругу можно". Качалов рассказал несколько анекдотов, вроде: "Со Сталиным спорить невозможно - ты ему цитату, а он тебе ссылку", а потом прочел басни Эрдмана, да и автора назвал.
Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...
- Но Бога нет!
- Читатель, ты придира!
Коль Бога нет, то нет и сыра.
Мог ли Качалов предположить, что следующей ночью за Эрдманом придут... Говорят, в следственной камере он сочинил свою последнюю басню:
Однажды ГПУ пришло к Эзопу
И хвать его за жопу!
Смысл этой басни ясен:
Не надо басен!
СТРАНИЦА ДНЕВНИКА
1968 год.
Девятнадцатого августа по записке пришел в психдиспансер. Борис Сергеевич Евменов, участковый психиатр, говорит:
- Выбирайте сами - мы вас больше отстаивать не можем, если мы ответим: "Не нуждается в госпитализации", вас через Сербского упрячут в Ленинград года на два-три, а тут вы месяцем отделаетесь.
- Ладно. Дайте только жену проводить, она в среду вечером уплывает провожу и приду...
- Куда уплывает?
- До Астрахани и обратно. Пароход "Клара Цеткин".
- Тогда в четверг приходите. К двум.
В среду проснулся в полседьмого, включил транзистор: "Советские войска, совместно с войсками сателлитов, вторглись в Чехословакию. Приказано не оказывать сопротивления..." Дальше пошли глушить, я на тринадцати, на шестнадцати, на девятнадцати - японский транзистор не берет!
От волнения забыл его выключить, только антенну убрал. Внес его в дом, хотел в диван-кровать спрятать, побоялся шума, забросил на сервант. Затем бумажки какие-то рвал, письмо к Ларисе Богораз - описывал, как со мной торгуются "лечением"...
Началась черная среда двадцать первого августа. Гришин:
- Мужайся, Володя!
- Я-то мужаюсь, но если опять вколют чего... Теперь могут и в затылок...
- Да-да...
Насчет затылка я повторил и Евменову, когда пришел "ложиться". Он оживился.
- Разрешите, я эти ваши слова в сопровождение впишу?
- Вписывайте...
Видимость нужно создать, что не по распоряжению сверху "больного пора лечить", а по состоянию его здоровья.
Возле киосков кучи людей, но все пожилых. Старик разоряется:
- Что Чехословакия? Я и германскую прошел, и гражданскую!
- За что воевал в гражданскую? - спрашиваю его, стараясь подавить бешенство.
- За власть Советов! - чеканит старый дурак.
- А в германскую? Против своих же братьев-рабочих?
Но это уже, видимо, слишком сложно для их понимания.
- Русскому человеку прикажи - мать родную... а потом задушит!
Никто мне ничего не ответил. Я поспешил уйти. Наконец, купил газету. Несколько раз прочел: "помочь чехословацкому народу. По просьбе руководителей партии... нарушали конституцию... верные союзническому долгу..." Вспомнился пьяный в метро - несколько недель назад:
- Опозорили нас чехи... опозорили... Если бы мы захотели... Рокоссовского хоронили правильно - этот заслужил...
А месяцем раньше к нашему директору Е. А. Владимирову пришел некто в штатском. Судя по тому, что шляпа его все время лежала на письменном столе, беседа была не слишком продолжите-льной. Вызвали молоденькую сотрудницу Людмилу Кириенкову.
- Что за отношения у вас с Гусаровым?
- Самые лучшие. Он помогает мне в учебе...
- Но как же так? У него жена, вы тоже замужем. Как же так?
Людмила заплакала и попросила не вмешиваться в ее личную жизнь. Когда моралист в штатском ушел, директор Евгений Алексеевич, в кабинете которого "побывали" почти все молодые сотрудницы - жена не раз писала жалобы в министерство, теперь они уже разошлись, при двух детях - посмотрел с прищуром на подружку своей очередной любовницы и процедил:
- Не там ищешь, Людмила... Чему он тебя может научить - в шахматы играть?..
Надо сказать, что хотя мы уже три года женаты, научить Людмилу играть в шахматы мне не удалось.
Первые августовские чехословацкие ночи мы провели вдвоем, не зажигая огня и не отвечая на звонки. Лежали, прижавшись друг к другу, но ни днем, ни ночью не получалось того, что обычно бывает между мужчиной и женщиной. А мы так ждали этих убегающих часов... Людмила совсем не из тех женщин, которым важно лишь духовное общение, но я знал, почему я бессилен, и не испытывал стыда, "по-братски" прижимая к себе желанную женщину...
В Кащенко какой-то толстяк довел до белого каления - я ему такого наговорил - почище, чем радио "Свобода": "Фашистская сволочь! Агрессоры!!" А спровоцировавший меня на скандал "куль голландский" вдруг, как ни в чем не бывало, спросил:
- А вы по-испански знаете?
Не чувствуют советские люди позора - от них ведь ничего не зависит, стало быть совесть у них чиста. Правда другой, постарше, степенный такой художник-любитель, сказал, когда мы остались наедине:
- Очень неприятный осадок оставили чехословацкие события... Глушат? Значит, народу своему не доверяют... Хотят, чтобы и в Чехословакии были такие же "демонстрации" и "выборы", как у нас. Камуфляж... Вы правы... Они в Чехословакии не социализм, а совсем иное защищают...
Но даже здесь, в сумасшедшем доме, здесь тоже боятся! Вообще, здесь, как везде. Несчастный, оборванный почтальон Шеломов, заезженный родственниками, увидел, что я что-то пишу, подошел и шёпотом:
- Помни, нашего брата-чекиста нигде не любят, это я точно говорю! Стал со слезами рассказывать, как ему торты со стеклом попадались, а в булках окурки...
Двадцать восьмого вызвала врач Дина Яковлевна.
- Правда, что Лариса Даниэль арестована?
- Вы меня спрашиваете? Вы же на свободе, а не я.
Попросила рассказать ей "Раковый корпус".
СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА
13.XI.68.
Случайно забрел к Туркинштейнам и услышал о смерти А. Е. Костерина. По этому поводу и направили меня в дом генерала Григоренко. В первый день самого хозяина не застал, говорил с женой, Зиной Михайловной.
- А кто хорошо живет в семье? Хорошо у Чернышевского...
Когда мне открыли на второй день, у телефона стоял белесый косолапый великан. Увидев меня, пробасил в телефонную трубку:
- Тут какой-то отщепенец пришел...
До самых похорон - траурного митинга - Григоренко ходил вялый, полураздетый, в майке-сетке, с болтающимися помочами. Одевался медленно. Ни тени ни страха, ни нервного напряже-ния. Старомодное пальто, мятая шляпа, запорожская физиономия.
Первый муж Зинаиды Михайловны, красный профессор Виссарион Колоколкин как-то нос к носу столкнулся со Сталиным в приемной Куйбышева.
- Иосиф Виссарионович, "Правду" стало неприятно в руки брать. Я уверен, что вам самому не нравятся славословия, которыми осыпает вас Мехлис.
Сталин ничего не сказал - только посмотрел. Сибиряку Колоколкину потом целый год снились глаза убийцы. Просыпаясь, он шептал:
- В его глазах я увидел свою смерть...
В тридцать восьмом году Виссарион Колоколкин был замучен в Лефортово.
Остался сын Алик, в детстве перенесший менингит. Сама Зина Михайловна вышла живой чудом - за нее просил любимый писатель Сталина П-ов. Теперь Алику скоро сорок, но развитие у него десятилетнего ребенка, говорит с трудом, целыми днями сидит перед телевизором, любит фильмы про войну, где взрывы и пулеметные трели. Приветлив. Всех помнит.
"Падение" Петра Григорьевича Григоренко началось с выступления на партконференции в Академии Фрунзе, где он был заведующим кафедрой кибернетики, и думается, уровнем развития, не говоря уж о нравственном уровне, превосходил любого маршала. Офицеры и генералы бурно аплодировали Григоренко, но когда начался "шухер", как по команде забыли к нему дорогу.