В дубовую рощу сейчас часто приходят дети.
— Смотрите, какое страшилище! — говорят они, показывая на старый дуб. — И зачем только такие образины на свет родятся?
И дети побыстрее уходят от старого дуба. А чтобы им не было страшно, они поют веселую и мужественную песню о гордом тополе, которую сложили их отцы и деды.
— Ну как, поправилось? — спросил лесник.
— Тополь жалко, — отвечал я, осматриваясь вокруг. — А где же пень?
— Какой пень?
— Ну… от тополя. Ведь должен остаться пенек.
— А почему ты думаешь, что он рос именно здесь?
— Да ведь вот же дуб стоит, тот самый. Неужели ты его не узнал?
Лесник засмеялся, потом сказал:
— Мало ли, мальчик, по белу свету таких корявых дубов растет…
Мы посидели некоторое время молча, затем лесник тряхнул головой, словно отгонял мух или невеселые мысли, и спросил:
— Да ты чей будешь-то? Что-то личность знакомая.
— Андрея Курносова сын.
— Андрея Михалыча? — удивился лесник. — Так я и подумал. Воевали мы с ним вместе… Хороший мужик, справедливый.
Мне было приятно, что так говорят о моем отце, и я совсем осмелел:
— А зачем ты топоры у людей отбираешь?
— Чтобы лес не губили, — отвечал лесник. — Если люди вырубят весь лес, то прилетит сюда разбойник-ветер и начнет им же самим делать разные пакости… Придут тогда люди ко мне и скажут: «Ты куда смотрел, хромой черт? Почему не отбирал у нас топоры?» Вот какие дела, Карабчик…
Я удивился: откуда лесник знает, что я — Карабчик? Но он знал не только это. Выведя меня на опушку, он показал рукой вдаль:
— А вон ваша деревня виднеется.
Но я, сколько ни смотрел, никакой деревни не видел и сказал об этом леснику.
— Так она же за бугром, чудак, — улыбнулся он. — Зато видно флаг, который на крыше вашей школы развевается. Присмотрись получше.
Красный флаг действительно было видно. Он плескался на самом горизонте, на фоне чистого синего неба, словно бы вырастая из пшеничного поля.
— Иди все время на красный флаг — и с пути не собьешься, — напутствовал меня лесник. — Ну, счастливо!
И я заспешил по узкой полевой стежке домой.
МАТРОСКА
Мне никогда не забыть истории, которая произошла с Шуриком, парнишкой лет тринадцати. Жил он вдвоем с больной матерью. Она еле передвигалась, даже летом носила старые, подшитые валенки и все, бывало, сидела возле избы на скамеечке. В Ключевку приехали они со Смоленщины вместе с другими эвакуированными, да так и прижились навсегда. Чтобы семья эта как-то могла существовать, колхозники выбрали Шурика подпаском: как-никак общественные харчи (кормили пастухов в каждом доме по очереди), да и заработок к тому же.
У нас, деревенских мальчишек, перед подпаском была большая вина. Завидев его где-нибудь на улице, на безопасном расстоянии, мы всегда принимались кричать на разные голоса:
Шурик иногда прицыкнет на нас, и мы, как воробьи, разлетимся в разные стороны, без оглядки убегая домой. Но чаще он проходил мимо равнодушно, и весь его отрешенный вид словно бы говорил: мелюзга, что с них возьмешь? А вообще он был вежлив и незлобив, даже с непослушными коровами и бестолковыми овцами. И некоторые считали его чуть ли не дурачком.
Слава эта особенно укрепилась, когда люди заметили одну его странность. Шурик почти никогда, даже за обедом, не снимал с головы старенькую бескозырку, или матроску, как обычно в деревне у нас называется этот головной убор. А если уж снимал ее, то прятал за пазуху или крепко держал в руках.
— Болеет он, — судачили между собой женщины, — голова у него, видать, зябнет…