— Где-то Вася с Мотей запропали… Живы ли?
Но проходило некоторое время, Вася с Мотей возвращались на два-три дня в Ключевку, и тогда по вечерам на выгоне допоздна не умолкала гармошка. Вокруг собирались девушки, начинавшие женихаться подростки, молодые солдатки-вдовы и слушали Васины песни, а то и подпевали ему. Пели «Катюшу», «Ой, туманы мои» и обязательно «Тонкую рябину» — щемяще-печальную и очень близкую в то время каждому сердцу песню. Ведь у многих не вернулись с фронта отцы, братья, женихи… Песни сменялись частушками, плясками. А когда Вася уставал играть, то принимался за свои нескончаемые рассказы. Рассказы эти были какие-то домашние, невыдуманные, и потому всегда трогали сердца слушателей — то печалили, а то веселили их.
— Вот в Нагишах ночевали мы у старика Круглова. Жадён — страсть! Когда идет на покос, берет с собой ломоть хлеба и вареное яйцо. Сядут завтракать, он положит на один конец ломтя яйцо, а с другого есть начинает. И так весь ломоть умнет, запьет водичкой, а яйцо подержит в руках и опять в тряпицу завяжет. Дескать, теперь уж не к чему его есть, и так сыт.
Мы, мальчишки, смеемся, грустно улыбаются женщины, а маленькая, щуплая Мотя, прижавшись головой к широкому Васиному плечу, тоненько, нараспев, замечает:
— И-и, Вася, от жадности ли это — кто знает. Хлебнули люди горюшка, наголодовались за войну, теперь и хлебушку рады. Вчера вот Танюха на празднике всю грудь сожгла… Подали на стол кашу с бараниной, она горячая такая, вся дымится даже. Танюха кашу ест, а кусочки мяса украдкой за пазуху складывает, прямо на голое тело — для девчонок своих. И как она, мать моя, вытерпела, ведь за столом часа два просидела. Всё песни с нами играла, а у самой, гляжу, нет-нет и пробежит по щеке слеза…
— Да, жалко бабу, — крякнул Вася. — У нее девок-то сколько — трое?
— В этом году четвертую бог послал.
— Ай мужик ее вернулся?
— Какое там вернулся. Говорю тебе — бог послал девчонку. Вот бестолковый! — И Мотя шутливо ударяет по широкому Васиному плечу своим кулачком.
— Все вырастут; чай, не травка у дороги, а люди… — задумчиво замечает Вася и снова берется за гармошку.
Ах, праздники… Не так уж много было их в нашей деревне после войны. И не потому ли для нас, ребятишек, даже приезд тряпичника был настоящим праздником! Напомнила мне об этом глиняная птичка-свистулька, которую я тоже отыскал на дне старого сундука. Выменял я свистульку у тряпичника на худой медный таз и две рваные галоши. Тряпичник, горбоносый дед с сивыми усами, похвалил меня за усердие и в придачу к свистульке дал четыре конфеты-подушечки, обсыпанные сахарным песком. И я считал, да и мои товарищи тоже, что мне неслыханно повезло.
Вслед за птичкой-свистулькой я вытянул из сундука волосяной мячик, в котором когда-то хранились иголки. Он так и назывался — игольник. Иголки были разные: и тонкие, которыми нам мама вручную шила штаны и рубашки, и потолще — для подшивки валенок, и даже одна большая штопальная игла. С ней обращались особенно осторожно, потому что была она единственной в доме.
Игольник был сделан из шерсти нашей коровы Зорьки. Весной она линяла, и мы с сестрой собирали шерсть прямо клоками. Когда мы их дергали с костлявой Зорькиной спины, она стояла смирно-смирно, словно понимала, что с наступлением весны ей неудобно было появляться на людях в старом клочковатом наряде. Потом из этой шерсти мы катали мячики, которые использовались не только для игольников, но и для игры в лапту.
Зорька, Зорька… Как мы ждали, когда она отелится! Обычно это происходило ночью, а утром на кухне уже лежал теленочек, мокрый и дрожащий. Когда он вставал, копытца его разъезжались в стороны, и все мы очень боялись, как бы он не упал. Но к вечеру теленок уже самостоятельно пил молоко из чистого ведерка (правда, сначала сосал его вместе с маминым пальцем), а мы с сестрой наперегонки ели со сковородки молозиво — ароматное, душистое, похожее на яичницу из одних белков. Иногда мама варила молозиво в чугунке, и тогда мы его резали ножом, как сыр.
Проходил день-другой, и теленок уже весело прыгал в закуте за печкой, тараща на нас светлые голубые глаза. А Зорьку кормить пускали в избу, где для нее в большой широкой кадушке обдавали кипятком резаную солому, которую дергали из крыши. К весне кормов совсем не оставалось, и корову поддерживали всем, чем могли.
А как ждали мы все, когда сойдет, хотя бы на пригорках, снег! Мы, ребятишки, ждали, чтобы можно было поиграть в лапту, а наши родители — чтобы наконец-то выпустить на волю скотину.