II
Как-то увидел Пуд Иванович возле школы своего соседа, Григория Дрынова. Облокотился Григорий о изгородь, смотрел, как мальчишки работают, смеются, и такая неизбывная печаль была в его взгляде, что кузнец забеспокоился: не случилось ли чего? Но потом понял: тоскует Григорий от одиночества.
А ведь поначалу все у него складывалось так удачно! В первые послевоенные месяцы, слушая, как односельчане нахваливают за кузнечное мастерство Пуда Егорова, он лишь загадочно усмехался. «Еще неизвестно, кто из нас дальновидней, — думал Гришка. — Вот отгрохаю новый дом, тогда посмотрим, что в деревне заговорят».
О новом доме в их семье мечтали давно. Мать и отец еще до войны, когда были единоличниками, начали постепенно прикупать кирпич, лес, гвозди. Но случилось непредвиденное. Как-то привез отец из лесу кряжистый дуб на матицу. На помощь звать никого не стал (а то попреков от жены не оберешься), решил сам разгрузить. Да сплоховал, придавило его комлем к земле. Сбежались соседи, освободили старого Дрына, а он еле дышит: позвоночник повредил. С тех пор работник из него стал никудышный, а вернее — никакой. Гордей почти не слезал с печки, а если ходил, то согнувшись, с палочкой.
Но Дрыниха рук не опустила, решила все-таки построить новый дом. Для нее он был символом благополучия и счастья. Старая изба у них тоже была еще крепкая, просторная — от деда осталась. Но все не сравнишь с новой. Прижимистая Дрыниха каменщиков и плотников наняла своих же, ключевских, чтобы поменьше взяли за работу. Она любила поплакаться на свою бедность, и все лето кормила их супом с грибами, а сало и мясо жалела. Вот каменщики ей в отместку и вмазали по углам четыре пустые бутылки горлышками наружу. И Дрыниха не то что жить, находиться одна в новой избе боялась: в ветреные ночи плачет кто-то за стеной, всхлипывает, да так жалобно, что оторопь берет… Выйдет на улицу, посмотрит — никого нет. Вернется в избу — опять кто-то всхлипывает.
— Это, тетка, у тебя домовой плачет. Прогневила ты его чем-то… — серьезно уверял ее один из каменщиков.
Так и продала Дрыниха новую избу под клуб колхозу, который тогда только что организовался. Комсомольцы быстро разгадали, в чем дело, вытащили пустые бутылки, и домовой плакать перестал. После этого жадная Дрыниха, говорят, все локти себе обкусала…
Гришке в то время было уже лет двенадцать, и он хорошо помнит всю эту историю. Обидно ему было за мать, хоть и не щадила она его неокрепших рук, нагружала непосильной работой. Как-то велела она сыну собрать все камни во дворе и вокруг избы и сложить их в кучку возле амбара: пригодятся. Когда он собрал и сложил, мать велела перетаскать камни на другой конец двора, к подвалу.
— Да какая разница, где им лежать? — взъерепенился Гришка. — Ведь ты же сама велела к амбару.
— Поговори у меня, лодырь! — прикрикнула на него Дрыниха. — Всё на речку небось мылишься улизнуть. Таскай, таскай, не развалишься!
И Гришка понял, что мать заставляет его таскать камни с места на место лишь для того, чтобы он не сидел без дела. С тех пор в его душе прочно поселилось отвращение к физической работе, и он любыми путями, пускаясь на разные хитрости, старался от нее избавиться. Вот и теперь, мечтая о новом доме, он и не думал сам браться за топор или рубанок. Другие сделают, были бы деньги. А денег у Гришки неожиданно появилось много.
Совсем не ради чудачества, как думали односельчане, привез он с войны один-разъединственный школьный ранец. Не обманывал Гришка и Пуда Егорова, говоря, что лежит в нем «всякая мелочь» — ранец до отказа был набит камушками для зажигалок и патефонными иголками. После войны достать их было очень трудно, и Гришка, отправляясь на базар с горстью камушков и иголок, возвращался с карманом денег. Он купил себе новые хромовые сапоги, синий диагоналевый костюм, кепку-восьмиклинку и ходил даже по будням франтом.
Выстроил Гришка и новую избу, которая выделялась изо всей деревни. Железная крыша, резные наличники, каких не было ни у кого в Ключевке (не до красоты было, больше заботились о хлебе насущном); просторный, хорошо ухвоенный хлев для скота и различные сараи и амбарушки, расположенные вокруг избы, говорили о том, что хозяин обедать к соседу не ходит. Жилистый, с юркими, как мышата, глазами, он все, бывало, похаживал по двору, курил дорогие папиросы «Казбек» и довольно усмехался. Все у него было честь по чести: и хозяйство, и красивая работящая жена (взял сироту в соседней деревне, совсем молоденькую девушку, хоть у самого уже седина обрызгала пушистый чуб), и синеглазая пухленькая дочь Глаша топала по теплому сосновому полу избы. Жаль, не дожили до этих дней его родители: померли в войну. И некому было порадоваться на Гришкино счастье.