— А ну посторонитесь! — кричу. — Посмотрите, как комсомольцы с горы съезжают!
И — вниз. Лечу, приседаю пониже, руками балансирую (в то время мы без палок катались). Ничего, думаю, гора знакомая, авось как-нибудь… И не успел я додумать до конца эту мысль, как услышал Лидкин смех — какой-то рассыпчатый, звонкий и колючий. Он так меня и пронизал всего как иголками. Опомнился, а я уже в сугробе торчу. А Лидка знай хохочет, даже за живот ухватилась. И малышня ей вторит. Шум подняли — на весь овраг! «Ну, эти ладно, мелюзга еще, а ты-то чего разошлась? — злился я на Лидку, выбираясь из сугроба. — Любимая тоже называется… Ухажерка!»
Уж кто-кто, а Лидка знала, какие я на своих самодельных лыжах умел кренделя выписывать. Ее же самое учил. Вдвоем на одних лыжах спускались с ней с самых высоких гор. Встанет она сзади меня, ухватится за пиджак, и — понеслись! Она только повизгивает от страха: «Ой, боюсь!» Но ничего, не падали. Если я только нарочно в снег не свалюсь вместе с ней, чтобы потом ей руки в своих ладонях отогревать…
Короче, разобиделся я в тот раз на свою подружку и покатил вдоль ручья вниз по оврагу. Разлиновал с досады лыжами все его склоны — и в косую линейку, и в прямую, и в клеточку, и в елочку, и как только мне хотелось. А в одном месте на краю оврага метель намела большой снежный козырек, он даже вниз загибался. Склон там был крутой, почти отвесный. Похлопал я сверху по козырьку лыжами — не обваливается, держится. И решил я скатиться с него: ведь такой трамплин славный! Метров двадцать будешь в воздухе лететь. А когда стал съезжать — козырек обрушился. Вниз летел кубарем, и вместе со мной катились глыбы снега. Не знаю, как уж это вышло, но я неожиданно ощутил, что лежу на спине, вниз головой. Левая нога у меня подвернулась, а правая лыжа вертикально воткнулась пяткой в снег. Был бы в валенках, выскочил из них — и вся недолга. Но на этот раз я был в ботинках, а лыжи — с жестким креплением! Попробовал пошевелиться, но все бесполезно: засел прочно. Кричать? Но кто тебя услышит в глухом овраге!
«Все, комсомолец Курносов, хана тебе… — билась в висках мысль. — Так и окачуришься здесь, а потом занесет снежком, и провисишь вниз головой до самой весны. Как летучая мышь». Голова от неестественного положения налилась кровью, гудела как самовар. Вдруг вверху мелькнула чья-то тень. Ворона! Уселась безбоязненно на край обрушенного козырька, смотрит на меня с любопытством: жив еще? Ах ты подлая! Думаешь, я уже готов, на мертвечину прилетела? Так нет же, нет! Нет! Рванулся я так, словно у смерти из когтей вырывался, и правая лыжа треснула, сломалась. Качусь вниз, радостно барахтаюсь в снегу и неожиданно слышу чей-то крик:
— Держись, Карабчи-ик!
Сначала думал, что почудилось. Потом гляжу — летит ко мне на лыжах Юрка Чесноков. И топор у него в руках для чего-то. Оказалось, Чесноков рубил хворост в овраге и случайно увидел меня. Жил он не в нашей деревне, а в соседней Ольховке, и мы с ним не виделись все каникулы. Когда я окончательно пришел в себя, встал на ноги и отряхнулся от снега, то поинтересовался у Чеснокова, для чего ему хворост.
— А вешки ставить, — отвечал он.
— Какие вешки, где?
— На дорогах. Я прошелся по полю на лыжах — все дороги замело, еле-еле угадываются под снегом. Вот так попадет кто в метель — заблудится. А по вешкам всегда можно дорогу найти. Нам самим же в школу ходить придется, ведь каникулы через два дня тю-тю…
— Каникулы тю-тю, — согласился я, — пролетели.
И стало мне как-то не по себе, нехорошо и стыдно за свое мальчишество, за бахвальство тем, что я комсомолец, за желание сразу, одним махом, стать большим и умным.
— Слушай, — сказал я, — а можно мне с тобой?
— Правда? — обрадовался он. — Пойдем, вдвоем веселее. Только как же ты на сломанной лыже?
— Да у нее только пятка обломилась, а так она на ноге хорошо держится.
— Ну тогда лады.
И мы отправились с Чесноковым ставить вешки.
ТЕПЛО РОДИТЕЛЬСКИХ РУК