Мне хотелось чем-нибудь помочь отцу, и он дал мне два гнутых гвоздя:
— Ну-ка распрями их…
— Сейчас, пап.
Я положил гвоздь на камень, долго стучал по нему молотком, но гвоздь вертелся, выскальзывал, и я в конце концов угодил себе по пальцу. От боли хотелось тут же зареветь, но надо мной склонилось Похожее на солнышко отцовское лицо с рыжими усами, и я сдержался.
— Больно? — ласково говорил он. — Крепись, солдату плакать не положено. А ты ведь будущий солдат.
Я крепился, но предательские слезы сами бежали по щекам, и отец вытирал их мне горячими от работы ладонями.
— Знаешь, что всего важнее для солдата? — спрашивал он.
— Что-о?
— Котелок. Причем такой, который хорошо варит… А если у солдата котелок не варит, то он не солдат, а одно название. Смекаешь? — улыбнулся отец.
Я тоже улыбнулся, хотя не сразу понял, о каком котелке идет речь. А отец показал мне, как лучше расправиться с гвоздем: надо положить его горбом кверху, прижать за кончик, стукнуть два-три раза молотком — и вся недолга. Со вторым гвоздем я справился самостоятельно. Это мне так понравилось, что я разыскал еще несколько гнутых гвоздей и их выпрямил. Потом мы вместе с отцом сколачивали ими скворечник. А губная гармошка, привезенная из далекой Германии, уже мало интересовала меня.
В обед к нам снова пришли мужики, долго о чем-то разговаривали, и отец ушел вместе с ними в правление. С тех пор он целыми днями стал пропадать на работе, в поле, а домой приходил лишь ночевать.
Это было тяжелое время: разруха, неурожаи, голод… А для меня жизнь казалась праздником. С утра до вечера носились мы с ребятами по деревне, а то уходили в овраг собирать луговую клубнику или совершали налеты на колхозное гороховое поле. Домой я возвращался лишь в сумерках — босой, растрепанный… Если мать, бывало, уже управилась с домашними делами и сидела с бабами возле избы на лавочке, поджидая отца, я забирался к ней на колени, прижимался к теплой груди и сидел смирно-смирно. Она гладила меня по голове, потом прятала в ладонях мои озябшие ножонки. Ладони шершавые, теплые, и мне было так хорошо, что я незаметно засыпал.
…Хорошо об этом вспоминать в холодный сентябрьский день! А сквозняк все-таки умудрился засунуть мне за воротник свою мокрую лапу и заставил съежиться, потоптаться на месте. Но от ног, обутых в шерстяные носки, по всему телу расходится приятная спокойная теплота. Я снова выпрямляюсь и начинаю работать. И кажется мне, что согревают меня не шерстяные носки из грубой домашней пряжи, а все те же шершавые и теплые материнские руки…
АРТАМОН
— Ну вот, где родился, там и пригодился, — улыбнулась мама, когда я сказал ей, что работать буду в Больших Ключах, в бригаде каменщиков из Межколхозстроя. Она зачем-то торопливо вытерла фартуком и без того чистый стол, затем осторожно взяла мое свидетельство об окончании училища, присела к столу на табуретку, стала читать.
— Ваши-то рядом живут, в Пелагеиной избе, — не дочитав, снова заговорила она. — Подправили ее, побелили, дверь новую навесили — и не узнать стало избушку. Девчатки там, парнишки вроде тебя, а ничего, хозяйственные.
— Они же строители, мам.
— Вот я и говорю — хороший народ, — отвечала она. — И за тебя я рада…
Последние ее слова я услышал уже с порога: мне не терпелось походить по деревне, поговорить с односельчанами. Ведь почти год я не был в Больших Ключах!
Домой вернулся поздно. А утром мама разбудила меня вместе с солнцем.
— Вставай, вставай, а то еще опоздаешь, — говорила она. — Неловко будет перед людьми.
На столе уже дымилась яичница, рядом лежал большой ломоть заварного хлеба. Я наскоро поел, выпил кружку парного молока, надел новенький, только вчера полученный комбинезон и отправился на пустырь. Там наша бригада строила новое зернохранилище.