— Попробуй-ка вот этой штуковиной.
Оказывается, Артамон вернулся из столовой и давно уже наблюдал за мной. Он протянул мне кусок наждачной бумаги. В лице его я не заметил и тени насмешки, оно было серьезно и доброжелательно. «Дубина ты, дубина, — мысленно ругал я себя, быстро очищая кирпич за кирпичом наждачной бумагой. — И когда только научишься разбираться в людях». Я был благодарен Артамону за его неожиданную помощь. Когда вернулась бригада, стена уже была чистой, а мы с ним сидели на подмостях, мирно беседовали. Вернее, говорил он, а я слушал.
— Я, парень, по молодости сам думал: как ни посей, все будешь Федосей, — гудел Артамон. — А потом гляжу — не-ет, ведь по работе и мастера узнают…
С этого дня мы с Артамоном стали добрыми приятелями и не раз в свободную минуту усаживались где-нибудь в сторонке, разговаривали о работе, о жизни. Говорил он складно, речь свою украшал присказками да афоризмами, и слушать его было всегда интересно.
И все-таки меня больше тянуло к моим сверстникам — к Люсе, к Сашку, к другим ребятам и девушкам. После работы мы собирались возле Пелагеиной избушки, устанавливали на подоконнике видавшую виды радиолу и танцевали прямо на траве под бесшабашные заграничные песенки. Трава вскоре была вытоптана до земли, образовался круглый, пыльный «пятачок», который в деревне вошел в поговорку. Если раньше говорили «был на вечерке», то теперь — «был на «пятачке».
Смешливые подружки, таинственные от лунного света ветлы, крик поздних петухов — все это свалилось на меня в то лето совершенно неожиданно и закружило, завертело… Домой я возвращался на рассвете, сваливался в амбаре на ворох сена, прикрытый дерюжкой, и моментально засыпал. Мама, жалея меня, будила лишь перед самой работой, так что виделись мы с ней мельком: утром да вечером, когда я забегал со стройки переодеться. «Совсем от дома отбился», — грустно обронила однажды мама, но слова эти я пропустил мимо ушей. Для меня жизнь казалась удивительно яркой, праздничной, где не было места даже самым маленьким печалям или будничным заботам.
А у мамы забот хватало. Как-то она попросила меня перекласть стенку в хлеву.
— Еле держится стенка-то, — как всегда, тихо и ненавязчиво говорила она. — Упадет ночью — корову задавит.
— Куда она денется, — беспечно отговаривался я.
— Да ведь скособочилась вся. Того гляди, рухнет…
— Не рухнет. Я уж сколько лет на свете живу, а стенка все такая же, кособокая.
Но стенка действительно вскоре рухнула — после сильного ливня, вконец размывшего ее. Правда, корова в это время была в стаде, и большой беды, как ожидала мама, не случилось. Теперь, возвращаясь с «пятачка», я каждое утро видел в темном провале стены большие, чуть мерцавшие коровьи глаза. Мне казалось, что они смотрят на меня с молчаливым укором, и я спешил поскорее нырнуть в амбар, чтобы зарыться в пахучее сено и спать, спать…
Про эту рухнувшую стенку каким-то образом узнал Артамон. Мы с ним в те дни работали вдвоем, пристраивали кирпичный тамбур к конюшне, и за работой могли разговаривать сколько угодно.
— Соседи еще над тобой не смеются? — поинтересовался он.
— Это с какой же стати? — насторожился я.
— Ну как же… Говорят, плохой сапожник всегда без сапог. Так и у тебя: каждый день небось о камни спотыкаешься, а стенку в хлеву заложить не можешь.
— Некогда все, Артамон, — отговорился я.
— Конечно, головой и руками тебе работать некогда, — степенно согласился он. — Ты все больше ногами на «пятачке» работаешь: трали-вали и так дале…
«Вот ведь привязался!» — с досадой думал я и про себя решил, что в ближайшее воскресенье обязательно заложу эту проклятую стенку. А после работы, когда, как обычно, я на минутку заскочил домой, следом во двор ввалилась вся наша бригада — с инструментом и неизменными шуточками. Оказывается, Артамон всем уже успел раззвонить!
Через какой-нибудь час коровий хлев влажно поблескивал новой стеной, горбатый плетень палисадника стоял ровно и прочно, а Артамон все рыскал по двору высматривая, что бы еще можно было подправить, привести в порядок, чем заставлял меня краснеть чуть ли не до слез.
— Без хозяина дом сирота, — в глаза издевался он надо мной. — А ты какой тут хозяин? Так, квартирант… — И, видя, что уже совсем допек меня, миролюбиво добавил: — Ну-ну, не куксись. Дружно — не трудно, а врозь — хоть брось, понял, голова садовая?