— Ты, Артамон, как скоморох, — попытался съязвить и я. — Без пословицы шагу не сделаешь.
— А что тут плохого? — не обиделся он. — Между прочим, и тебе советую: живи по народным пословицам — не ошибешься.
— Ладно, попробую.
На следующий день я на целый час опоздал на работу: хотелось хоть чем-нибудь насолить Артамону. Он недовольно взглянул на меня, но промолчал. А я разлегся в густой траве возле конюшни и стал рассказывать, как хорошо утром в лесу, откуда только что вернулся.
— Летом надо рабочий день не в восемь часов начинать, а в десять, Артамон, — разглагольствовал я. — А людей заставлять хотя бы час гулять по лесу. Какой там сейчас воздух ароматный — язык проглотишь! А земляники!..
— Хватит лясы точить, — оборвал меня Артамон. — За работу думаешь приниматься или нет?
— Работа не медведь, в лес не убежит, — отвечал я ему пословицей.
Он вскинул густые брови, прищурился, проворчал:
— Сегодня гуляшки, завтра гуляшки, так находишься и без рубашки…
— Как же так, Артамон? — удивился я. — Выходит, пословицы противоречат одна другой?
— Каждому овощу свой черед, — отвечал он. — Делу время, потехе час.
— Но ведь от работы лошади дохнут! — не сдавался я.
— Мешай дело с бездельем, и проживешь век с весельем.
— А почему же говорят: пилось бы да елось, а дельце на ум не шло?
— Да кто говорит-то? — вскипел Артамон. — Лентяй да шалопай, два родных брата!
— Все, положил ты меня на обе лопатки! — засмеялся я, доставая инструмент: надо было наверстывать упущенное, а то еще бригадиру пожалуется. Но по всему было видно, что Артамон понял мою шутку и не сердится.
А в меня будто бы вселился бесенок: захотелось еще подразнить Артамона. Но ни одной подходящей пословицы или поговорки, кроме «дураков работа любит», в голову не приходило. И тогда я подкрепил ее рассказом о нашей ключевской бабе Танюхе Смирновой.
Бывало, если ей не доставалось лошади, чтобы привезти сена или соломы на корм корове, она не ругалась, как другие, а молча брала вожжи, увязывала всю копну в вязанку, накрячивала ее на себя и волокла домой не хуже любой лошади. Причем все это в обеденный перерыв или попозже вечером, когда вернется с колхозной работы. И добро бы была она какой-то богатыршей. Ничего подобного — обыкновенная деревенская бабенка, в замызганном фартуке, с поблекшим до времени лицом. Жила она без мужа, с четырьмя дочерьми, старшая из которых училась со мной в одном классе.
— Танюха, пожалей девок, если себя не жалеешь, — говорили ей бабы. — Ведь надорвешься — сиротами останутся…
— Ничего, я двужильная! — хорохорилась она.
А однажды Танюха навьючила такую огромную вязанку, что не выдержала и метров за двести от дома упала на колени. Хотела подняться — не может. Да так ползком, вместе с вязанкой, и дотащилась до сеней. Соседка ее потом рассказывала, что даже перекрестилась от испуга: никого не видать — ни человека, ни лошади, — а вязанка соломы медленно-медленно ползет по дороге, и прямо — к Танюхиному дому…
Я ожидал, что Артамон, как и раньше, ответит мне какой-либо пословицей, а он неожиданно гаркнул:
— Чего скалишься? Не видишь — раствор кончился, бери лопату, замешивай!
Почему рассердился Артамон, я понял позже. Обидеть поспешным словом, пусть даже случайно, такую труженицу, как Танюха, — великое кощунство.
А тогда я лишь чувствовал, что сказал что-то не так, и старался загладить свою оплошность работой. Видя, как я стараюсь, Артамон постепенно смягчился и добродушно загудел:
— Дело — оно, брат, и учит, и мучит, и кормит…
БАЛАЛАЙКА
В бригаду к нам пришли четыре новичка, тоже, как и я, из строительного училища. С одним из них, детдомовцем Витькой Кочергиным, мы вскоре стали закадычными друзьями. Бригадир из каких-то своих соображений объединил нас в одно звено, а звеньевым назначил меня.
Через несколько дней звену был выписан аккордный наряд — построить небольшой сарай из шлакоблоков возле колхозной кузницы. Пока бригадир находился рядом, работа шла дружно. Мы выкопали траншею под фундамент, закидали ее бутовым камнем, залили жидким раствором. Когда начали кладку стен, Костя похвалил нас: