Где бродит конек полудикий,
Скрипят дергачи в ивняке
И алое сердце клубники
Качается на стебельке!
I
Однажды у нас в деревне появился морячок. Идет по выгону не спеша, чуть вразвалочку, бескозырка лихо сдвинута набекрень, и черные ленты с золотыми якорьками так и плещутся на ветру за спиной.
Пригляделись люди и ахнули: ведь это же Сенька Репей, Марьи Филипповой сын! На побывку, видать, приехал. Провожали в армию полтора года назад — и взглянуть было не на что: конопатый, кожа на носу шелушится, уши здоровые в стороны торчат — ну настоящий репей, не зря же ему такое прозвище дали! В детстве все, бывало, за материну юбку держался: она в поле — и он за ней, она на стойло корову доить, — и он тащится. А не возьмет его Марья, так рев на всю деревню поднимет. И вот смотри ты… Соколом глядит!
Всю неделю только и было разговоров, что о Сеньке. Старики заходили к нему побеседовать о международном положении, и в разговоре нет-нет да и назовут его по имени-отчеству. Девушки зачастили к Марье то соли попросить, то попить квасу: дескать, квас у тебя, тетка Марья, удивительный, ни у кого в деревне такого нету… Марья понимала, какой им квас нужен, и сама смотрела на сына как-то по-новому. В мечтах она уже видела рядом с ним Клавку-медичку, первую деревенскую красавицу. А Сенька обо всем говорил обстоятельно, уверенно и на вопрос стариков о войне отчеканил, как рапорт, что русскому оружию не страшны никакие враги. И Марья все больше проникалась гордостью за сына, даже робела перед ним.
— Что ты, Мишка, топаешь, как битюг? — ворчала она на хромого старшего сына, который утром собирался на работу. — Сеня отдыхает, вчера поздно с вечерки пришел…
Мишка, усмехался каким-то своим мыслям, молча перекидывал через плечо старый прорезиненный плащ и уходил на целый день из дома: он пас колхозное стадо.
А Сенька вставал поздно, не спеша ел яичницу, которую Марья оставляла для него в печке, чтобы не остыла, запивал ее густыми сливками и отправлялся на улицу. Но народ весь на посевной, в деревне пусто, одни старухи копошились на огородах да босоногие мальчишки бегали по лужкам и канавам, отыскивая молодой сочный анис и щавель. Увидев Сеньку, мальчишки с восхищением таращили на него глаза, а самый смелый из них, шестилетний Федор, даже спросил однажды:
— Дядя, а правда морские волки бывают?
— Бывают, — снисходительно отвечал Сенька. — Зубищи у них во-от такие, и хвост метра полтора.
От скуки Сенька заглядывал в колхозную столовую, где хозяйничали повариха Дарья Акимовна и ее молодая помощница Зойка Егорова.
— Как дела на камбузе, кок? — приветствовал он повариху, а сам все поглядывал на Зойку, дожидаясь, когда она повезет в поле трактористам и сеяльщикам обед.
Он помогал Зойке запрягать Буланку («жива еще, старая кляча!»), затем они устанавливали на телегу алюминиевые бачки с горячим борщом и компотом, укрывали их брезентом. Умная Буланка дорогу знала сама, и Зойка, замотав вожжи за оглоблю, шла сзади телеги рядом с Сенькой. А морячок то и дело наклонялся к девушке и что-то говорил ей вполголоса, отчего она, запрокидывая голову, отчаянно хохотала, словно ей щекотали пятки.
Дарья Акимовна в первый день встретила Сеньку приветливо и даже угостила наваристым борщом, а потом, когда он зачастил, стала посматривать неодобрительно и даже на шутливые Сенькины приветствия перестала отвечать. Сенька догадывался, чем недовольна повариха: Зойка считалась в Ключевке невестой его брата. Но это морячка, казалось, ничуть не смущало. «А у Мишки губа не дура, — думал он, глядя на тугие Зойкины щеки, полыхавшие румянцем, точно спелые помидоры, и на всю ее ладную фигурку. — Ишь какую деваху себе высмотрел, хромой черт…»
К брату Сенька всегда относился с болезненной ревностью. Все у Мишки получалось легко и просто. Годов с семи он уже носился галопом на лошадях, лучше любого взрослого умел свистеть в два пальца, проворнее и выше всех взбирался на тополя, обсыпанные грачиными гнездами. Правда, однажды ему не повезло: тонкий тополиный сук сломался, и Мишка полетел вниз. Четыре месяца он пролежал в районной больнице, а когда его выписали, ходил на костылях, и мать купила ему для утешения гармонь. По целым днем Мишка пиликал на ней и, на удивление всем, самостоятельно выучился играть.
Костыли ему со временем стали не нужны, но одна нога срослась криво, и он навсегда остался хромым. Правда, это не мешало ему лучше многих мальчишек играть в лапту и бешено носиться по окрестным проселочным дорогам на велосипеде.