Домой они шли вместе. Днем был дождик, настоящий весенний дождик, с басовито рокочущим первым громом и отдаленно сверкавшими молниями, похожими на девчоночьи ленты. После грозы умытая земля словно бы помолодела. Ласково зазеленела трава, в свежем воздухе разлился крепкий тополиный запах, а лужицы на дорогах были синими, как небо, и казались бездонными.
Школьники радовались первой грозе, как первым скворцам. В седьмом классе стоял гвалт, точно у первоклашек. Ребята и девчонки на все лады повторяли давно известные строки, в которых вдруг обнаружили скрытую прелесть:
И когда на уроке литературы учительница попросила Фильку прочитать наизусть отрывок из «Слова о полку Игореве», он быстро вышел к доске и выпалил:
Досказать строчку ему не удалось: класс взорвался хохотом, подобным только что прошедшей грозе. Смеялась и учительница, смеялся и сам Филька — так неожиданно и непроизвольно это у него вышло. Даже и после, когда все досыта насмеялись и Филька стал рассказывать отрывок из «Слова», некоторые из девчонок, вспомнив «Люблю грозу…», потихоньку прыскали в кулак. Среди этих хохотушек была и Татьянка. А сейчас, шагая рядом с Филькой, который нес ее портфель, она притихла, но глаза смотрели доверчиво и ясно. Филька тоже молчал и только возле Татьянкиного дома спросил негромко:
— Вечером выйдешь?
— Да… — выдохнула девочка и, схватив портфель, убежала.
У Фильки все запело внутри. «Люблю, люблю, люблю, — мысленно повторял он в такт своим шагам, — грозу в начале мая!» Он не замечал, что шагает размашисто, спешит. И только возле дома понял, что спешил не зря.
Во дворе бродила недоенная корова и время от времени коротко взмыкивала, призывая хозяев. Двери были нараспашку, в горницу набились куры. Ни отца, ни матери не было. «Опять, что ли, разводятся? — подумал он о родителях, выгоняя кур. — Дьяволы, навязались на мою голову!»
Разводились они часто, Филька уже привык к их фокусам. Отец работал шофером, нередко задерживался на работе, и мать подозревала, что он погуливает с приезжей продавщицей, так как несколько раз видела ее у отца в кабине. В эти дни мать обычно прибегала домой, торопливо надевала новое платье, туфли, подкрашивала ресницы и губы и спешила на Куликовский большак. Там она останавливала первую попавшуюся машину и просила подвезти. Но ехать ей было некуда, просто она старалась выпытать у шоферов, действительно ли ее Вася погуливает, а заодно пококетничать с ними, надеясь, что слух об этом дойдет до мужа и тот… «Пусть помучается, понервничает», — думала она.
Филька в такие дни злился на родителей, называл их на «вы» и по имени-отчеству: «С возвращением, Василь Михалыч!», «Вы на меня не кричите, Галина Ивановна!» Обиднее всего Фильке было за свою четырехлетнюю сестренку Ленку — про нее во время ссор забывали. Вот и сейчас ее нигде не было. Филька посмотрел под кроватями, поискал в палисаднике, заглянул в сараи — девчонка как сквозь землю провалилась. Нашел он ее в проулке. Ленка забилась в уголок между стеной и штабелем кирпича и, нахохлившись, держала на коленях щенка. У обоих мордашки были в простокваше, а рядом валялась опрокинутая махотка.
— Фи-иля! — обрадовалась девочка. — Что ты так долго не приходил? Я все одна и одна… А мамка на маца-цыкле уехала. Фыр-фыр! — и уехала. А мне дала простокваши: ешь, говорит. Мы и ели с Тузиком.
— А отец не приходил?
— Не приходил… — вздохнула Ленка.
Филька отвел сестренку в избу, вытер ей нос, затем подоил корову (к этому он тоже давно привык) и принес большую кружку пенистого молока:
— Пей, Лена.
Ленка пила молоко и все что-то щебетала, щебетала, а Филька, не слушая, гладил сестренку по голове, морщил лоб. «И чего они бесятся? — недоуменно думал он о родителях. — Ведь так хорошо быть вместе! Вот хотя бы нам… с Татьянкой…»
И он вспомнил вчерашний вечер.
Когда стали играть в прятки (партия на партию), Филька с Татьянкой забрались в старый сарай, забитый еще прошлогодним сеном. Они старались не шевелиться, чтобы не выдать себя, но Филька чувствовал, что их все равно найдут: так гулко колотилось его сердце. И Татьянкино тоже. Филька в темноте наткнулся на Татьянкины губы, они пахли молоком и медом, и он осторожно прижался к ним своими губами. Татьянка медленно, чуть-чуть, повернула голову, но сама не отодвинулась, потом повернулась обратно, и теперь уж ее губы обожгли Фильку своим прикосновением.