Они простояли друг подле друга несколько минут, а им обоим казалось, что прошла вечность.
— Пойдем, Хрусталик, — шепотом позвала Татьянка, — а то ребята небось обыскались нас…
И так это у нее ласково получилось — Хрусталик, — что Филька чуть не замычал от восторга. Никто его еще так не называл, даже родители.
…За темным окном послышался треск мотоцикла, и вскоре в избу вошли отец с матерью. Ленка уже спала, подложив под чумазую щеку кулачок. Родители перебранивались — видимо, продолжали начатую еще по дороге ссору.
— Вы прекратите когда-нибудь или нет? — взорвался Филька. — Вот женюсь к чертовой матери и уйду от вас! И Ленку с собой заберу, куролесьте тогда на здоровье!
Ошарашенные родители недоуменно переглянулись, а Филька, хлопнув дверью, выбежал на улицу.
Татьянку он нашел возле клуба, где уже толпился народ: должны были показывать французский фильм, на который, как призывно сообщала афиша на Столбе, «дети до 16-ти лет не допускаются». Улучив момент, Филька шепнул ей: «Пойдем походим…», и они незаметно скрылись в темноте.
На краю деревни были свалены сосновые бревна для нового дома, Филька с Татьянкой уселись на них и молча слушали звуки майского вечера. В соседней канаве, залитой весенней водой, оглушительно курлыкали лягушки. Сонно каркали грачи на тополях, поудобнее устраиваясь на ночлег. У клуба смеялись девушки, затем кто-то включил на полную мощность транзистор и тут же выключил его: видимо, началось кино. По Куликовскому большаку, пофыркивая, спешил грузовик. Но все эти отрывочные звуки почти не нарушали тишины теплого вечера, а лишь подчеркивали ее. И в этой тишине был слышен какой-то таинственный шорох, идущий от самой земли.
— Что это? — прошептала Татьянка.
— Трава растет, — так же тихо отвечал Филька, сразу же догадавшись о чем она спрашивает.
Он нашел ее руку и спрятал в своих горячих ладонях. Татьянкина рука чуть пошевелилась, устраиваясь поудобнее, как птенец в гнезде, и замерла. «Вот так бы сидеть и сидеть вместе, — думал Филька, — и ничего больше не надо в жизни…» Но тут он вспомнил о своих родителях, о сестренке и помрачнел.
— Татьянка, ты пойдешь за меня замуж?
— Пойду, — просто отозвалась девочка.
— Нет, ты меня не поняла. Не когда-то там в будущем, а сейчас, завтра например… Другого выхода нет, — вздохнул он.
Характер у Фильки решительный, но не сумасбродный. Прежде чем что-то сделать, он не раз и не два подумает. Татьянка знала об этом. И теперь она размышляла над Филькиными словами, девчоночьим сердцем почувствовав, что что-то у ее друга неладно в жизни. Наверно, опять родители ссорятся…
— Хрусталик, милый, ты не переживай, все обойдется…
Она гладила его по щеке, по склоненной шее, ерошила волосы на голове и все говорила, говорила простые, но очень нужные сейчас для Фильки слова:
— Не век же они будут друг друга ревновать, пожилые уже. А Ленку я буду теперь к себе забирать. Когда мы в школе, за ней наша бабушка присмотрит, я попрошу ее.
— Какая ты… все уже знаешь… — растерянно бормотал Филька.
— Да что тут такого… вся деревня знает. А у нас с тобой семья будет совсем-совсем другая, правда? — неожиданно добавила она. И, смутившись, продолжала: — Потом, конечно, в будущем…
— Знаешь что? — встрепенулся Филька. — Давай на мотоцикле покатаемся!
— Давай! — не раздумывая, согласилась Татьянка.
И они, взявшись за руки, побежали к Филькиному дому. А навстречу им, из-за темных крыш, выплывала огромная, как решето, луна.
…Впервые в жизни Филька домой вернулся за полночь. Поставил в сенцы мотоцикл, не включая света, прошел на кухню. В темноте светился огонек папиросы — это его поджидал отец.
«Неужели драться будет?» — с отвращением подумал Филька и молча стал разуваться. Но отец не двигался. Потом загремел посудой на столе и каким-то незнакомым, словно бы простуженным, голосом сказал:
— Поешь вот… ужин тебе оставили.
И когда Филька в неясном лунном свете прошел к столу, отец мягко обнял его за плечи, несильно прижал к себе.
— Ты уж, Филипп, того… прости нас с матерью, — глухо заговорил он. — Жизнь, сын, она пестренькая. Всего в ней много — и хорошего, и плохого.
От этой неожиданной отцовской ласки у Фильки защипало глаза. В знак примирения он потерся щекой об отцовское плечо, быстро поел и нырнул под одеяло. «Люблю, люблю, люблю, — снова запело в его душе, — грозу в начале мая…»