Шли недели и месяцы. Кругом звенели голоса молодых строителей, портовиков, судоремонтников, сооружающих новый советский город. А сектанты, спрятавшись от жизни, по-прежнему конвульсивно тряслись и молились.
Некоторые стали выражать сомнения и недовольство. Ведь Алтайский край, который покинули, все еще не наказан господом богом. Напротив, молодежь подняла там многие тысячи гектаров целины, воздвигла новые поселки и предприятия. Далеко за пределы края хлынул обильный поток алтайского хлеба. Опять господь не сдержал слова. Недовольство начало было просачиваться наружу, но Горетой быстро переключил внимание верующих на ковчег.
Наивные люди, чего они ждали! Ведь американские империалисты убедительно показывали, какие «ковчеги» шлют они другим народам. Мало ли этих «ковчегов» шестого американского флота прибыло с вооружением и солдатами к берегам Ближнего и Среднего Востока, чтобы начать интервенцию против народов Ливана. Немало прибыло их к берегам Китайской Народной Республики. Воздушные «ковчеги» Соединенных Штатов Америки по сей день кружат над миролюбивыми государствами с тяжелым грузом атомных и водородных бомб.
Но сектанты не слушают радио, не бывают на лекциях, не читают газет.
Сектанты молятся…
Я ВЫХОЖУ ИЗ ТЕМНИЦЫ
Незаметно летели месяцы и годы моей проповеднической деятельности. Я усердно изучал библию, подолгу просиживал над конспектами «божественных» бесед. Руководители секты с похвалой отзывались о моих проповедях. Казалось, ничто уже не заставит меня свернуть с этой узкой тропы.
Но в июне 1950 года пришла повестка из горвоенкомата. Она была громом среди ясного дня: меня призывали на службу в ряды Советской Армии. Неожиданная весть мигом облетела общину. Что делать?
«Братья» и «сестры» пали на колени. Они молились ожесточеннее прежнего, чтобы бог отвел меня от службы. Но не надеясь, видимо, на всевышнего, они стали давать мне практические советы: усиленно молиться и поститься, по три-четыре дня ничего не есть. Все припоминали, что именно таким образом Николаю Лунину удалось избежать службы.
Поститься я не стал. Но молился днем и ночью, отчаянно взывая к богу.
— Если не оставишь меня, и я тебя не оставлю, защищу и сохраню, — отвечал мне бог устами «пророчицы» Нюры Котелевич.
Моему отъезду было посвящено специальное собрание общины. «Братья» и «сестры» сокрушенно молились и заливались слезами. Потом, подняв глаза к потолку, долго пели:
В этом нестройном хоре громче всех раздавался мой жалобный голос:
…С самого утра на многолюдном перроне гремел оркестр. Новобранцы шутили, обнимали невест, обещали старикам не забывать дома.
Меня пришли провожать хмурые «братья». Они негромко молились, чтобы господь дал мне силы устоять перед соблазнами, которые меня ожидают, и ускорил бы час моего возвращения к «народу божьему». На нас обращали внимание, но мы невозмутимо молчали и продолжали тихо молиться.
— По вагонам! — раздалась команда.
Последние напутствия и горячие поцелуи, обрывки песен, слезы и смех — все слилось в многоголосый вокзальный шум. Я поднялся в тамбур и молча смотрел на перрон.
Поезд тронулся. Моих печальных «братьев» оттеснили сотни провожающих, которые долго махали нам руками.
Когда вокзал скрылся за поворотом, я влез на третью полку, заплакал и начал молиться.
Молодые ребята, ехавшие в нашем вагоне, решили коллективно купить баян, но я не хотел иметь с ними ничего общего. Они не обиделись на мой отказ. Потом позвали меня играть в домино, но я снова отказался.
— Не болен ли ты, товарищ? — спросили у меня.
— Не болен.
На меня махнули рукой.
В вагоне было весело, шумно.
Ребята быстро перезнакомились друг с другом, уже знали, кто где работал, показывали фотографии знакомых девушек, родных. Я почти не покидал третьей полки.
Через несколько дней поезд подходил к Сталинграду. Стоянка была долгой, поэтому нам предложили познакомиться с городом. Все высыпали на перрон. Я тоже спустился со своей полки, потому что оставаться весь день в вагоне одному не хотелось.
— Смотри-ка, Федор Мячин! — послышался чей-то голос. Я обернулся.