– Пойду, в мусоропровод вытряхну, – угрюмо сказал Виктор.
– Что это, Вень? Неприятности? Серьёзное что-то?
Вместо ответа он встал и ушёл из кухни. Я за ним. Что за ерунда творится? Словно продолжение сна, нехорошее, тревожное, граничащее с кошмаром. Маша ещё не проснулась, но охотно пошла к Венечке на руки, когда он буквально выдернул её из кровати. Они крепко прижались друг к другу.
– Папа, пойдём гулять.
– Сейчас пойдём, зайчонок. Умоемся, покушаем, и пойдём.
– И мама пойдёт?
– Угу.
– И папа Витя?
– Нет. Папа Витя не пойдёт, папа Витя покатится. Манюнь, ты хочешь жить в красивом домике, в лесу, как Красная Шапочка? Будешь там по травке бегать, лошадку тебе заведём, хочешь?
– Да!
– Ну, вот и поедем.
– Сейчас?
– Не сейчас, но очень скоро.
Мне сделалось, мягко говоря, не по себе.
– Венечка, пожалуйста, не пугай меня. Что случилось?
– Когда у тебя самолёт? – Выкрикнул он на всю квартиру.
Появился Виктор.
– Через два часа.
– А почему ты ещё здесь?
– Успею. – Тут его осенило какой-то догадкой. – Лис, не дури.
– Ты мне́ говоришь «не дури»?!
– Не надо этого. – Он кивнул Вене на руки. – Я не монстр.
– Зато я́ монстр. Только что превратился.
– Ты хороший! – Закричала Машка. И принялась нацеловывать Венечку.
Виктор и Веня уставились враждебно глаза в глаза. Виктор резко повернулся и вышел. Меня затрясло мелкой дрожью, я инстинктивно потянулась к своему ребёнку. Господи, чего я ожидала? Как могла хоть на секунду усомниться? Но почему-то на одно короткое мгновенье я приготовилась драться за Машку. Веня Легко разжал объятья.
– Иди к мамочке.
Тёпленький, ещё сонный детёныш переполз ко мне. Сразу стало спокойнее. Но ненадолго. Что-то, всё-таки, случилось.
– Вень, у нас всё нормально?
– У нас́ нормально.
Он так это сказал, сразу стало ясно, что нет.
– Очень прошу, не пугай меня, объясни в чём дело?
– Сейчас, он уедет, я тебе всё объясню. На работу не пойду сегодня. С Маняшей погуляем.
Тут меня как будто ударило изнутри: неужели они расстаются?! Невероятно, но очень похоже, что так и есть. Неужели Виктор уходит из нашей семьи? О себе я сперва не подумала, только о Венечке. Ему сейчас очень плохо. И ещё я поняла – он боится потерять Машу. Но как же я? Почему он на меня не рассчитывает? Даже обидно. Ведь я же мать. И не допущу, чтоб они, то есть, Маня и Венечка, расстались. Не говоря уж о том, что никому не позволю у себя забрать ребёнка. Снова вошёл Виктор. Какой-то сразу чужой, ненужный. Если он больше не любит Венечку, то и я не хочу иметь с ним ничего общего. Он потянулся к нам с дочкой:
– Машутка, иди ко мне.
Я резко отвернулась, вместо девочки подставила ему свою спину.
– Таак. Ясно. И тебя уже науськал. Это групповое помешательство, ребята. Никто её у вас не отнимает. Ну, хорошо, чего ты хочешь? Хочешь, я отказ напишу? А ты её удочеришь, по закону, хочешь?
– Хочу!
– Вот так вот мы заговорили, да? А кто утверждал, что бумажки ничего не значат? Что они к реальной жизни отношения не имеют.
– Я ошибался. С предателями без юристов дела лучше не иметь.
– Хорошо. Бумагу вы полу́чите через адвоката. Но это только бумага. Маша – моя дочь. Ната, слышишь? Я отказываюсь формально. Ты поняла?
А что я могла понять? Как гром среди ясного неба. Вчера ещё полная идиллия была между ними. Минут через пятнадцать Виктор сухо попрощался и уехал. А мы покормили ребёнка, самим ничего не хотелось, и повезли в Парк Горького кататься на аттракционах. Я растерянная вся, обескураженная. Вижу, больно ему, утешить нужно, облегчить, а с какой стороны подступиться, никак не соображу. Кудахтать, как курица, «что случилось, что случилось» – раздражать его только. Что случилось, и так очевидно: большая размолвка у них. Венечка молчит, глаза красные, мышцы лица напряжены, чуть не до судороги, а внутри что у него делается, и представить страшно. Взяла его за руку, принял, крепко сжал мои пальцы.
– Тебя сюда в детстве водили?
– Редко. В основном меня выгуливали по бульварам, на Тверском, на Гоголях, возле львов. Мама надо мной потешалась: я уверял, что различаю их, и каждого знаю в лицо. И, вроде как, имел единственного любимца, кричал: «вот это мой лев!», а подбегал каждый раз к разным. В пространстве ещё не ориентировался, маленький был. Само это время смутно вспоминается, но помню, зато, хорошо, как мама потом рассказывала. Прокатишься с ней?
– Нет, я с тобой останусь.
– Да уж, хоть ты оставайся. Помнишь, как он тогда, в Париже подумал, что я больше не вернусь? Видимо, правду говорят, что всякий по себе судит. И, представляешь, заявляет мне нагло: «Машка моя, это не обсуждается». Хрен ему в глотку, а не Машку.