И, Ричард, приведенный в восторг обольстительною будущностью, сильно потирал ладони.
Само собою разумеется, что Леонард, как уже мы видели, особливо в его ранние приступы к приобретению познаний, не раз роптал на свое положение на многих ступенях своей жизни; и он был не без честолюбия: он не так бы охотно возвратился теперь к смиренным занятиям, которые недавно оставил; да и горе тому молодому человеку, который не станет прислушиваться, с ускоренным биением сердца и пылающим взором, к словам, пробуждающим в его душе надежду на блестящие отличия. Несмотря на то, спустя несколько часов после описанного нами разговора между дядей и племянником, Леонард, обманутый в своих ожиданиях, находился под влиянием холодного, мрачного уныния. Без всякой цели, он вышел за город и углубился в размышления об открывающейся перед ним перспективе. Он стремился к усовершенствованию своего умственного образования, к развитию тех душевных сил, которые могли бы вывести его на обширное литературное поприще, а его против всякого желания направляли на избитую коммерческую дорогу. Впрочем, отдавая полную справедливость Леонарду, мы должны сказать, что он мужественно боролся с неожиданным разочарованием и постепенно приучил себя радостно смотреть на тропу, указываемую ему долгом и окончательно избираемую благородным чувством, составлявшим основу его характера.
Я полагаю, что это самоотвержение, эта победа над своими чувствами обнаруживала в юноше истинный гений. Ложный гений пустился бы писать сонеты и предался бы отчаянию.
Как бы то ни было, Ричард Эвенель оставил своего племянника в затруднительном положении касательно трудного вопроса, послужившего поводом к разговору об их будущности, – вопроса о том: должно ли отвечать на письмо мистера Дэля и рассеять все опасения матери Леонарда? Сделать это без согласия Ричарда не было никакой возможности, потому что Ричард с первого раза решительно объявил, что если Леонард напишет домой, то за это Ричард ни под каким видом не исполнит того, что в душе своей положил сделать для бедной вдовы. Соображаясь с своей совестью, как поступить в этом случае, Леонард долго стоял, прислонясь к забору, окружавшему зеленый луг, как вдруг он выведен был из своих размышлений громким восклицанием. Леонард взглянул по тому направлению, откуда раздался крик, и увидел мистера Спротта, странствующего медника.
Мистер Спротт, чернее и угрюмее обыкновенного, с величайшим удивлением смотрел на изменившуюся особу своего старого знакомца и протянул ему грязные пальцы, как будто посредством осязания хотел удостовериться в том, что под этим изящным и необыкновенно щегольским платьем он действительно видел Леонарда.
Леонард механически отклонился от прикосновения к грязной руке и в то же время с непритворным изумлением произнес:
– Вы здесь, мистер Спротт! Что за причина принудила вас забраться от вашего дома в такую даль?
– От моего дома! возразил медник. – У меня нет дома, или, лучше сказать, мастэр Ферфильд, дом мой там, куда я приезжаю. Я брожу с одного места на другое; где встретится починка котлов и случай продавать мои книжечки, там мой и дом.
Сказав это, медник сбросил на землю новые корзинки, свободно вздохнул и с самодовольным видом сел на забор, от которого Леонард нарочно отступил.
– Так-то, мастэр Леонард, снова начал мистер Спротт, еще раз осмотрев Леонарда с ног до головы: – вы сделались настоящим джентльменом! Что за хитрости такие…. э?
– Хитрости! повторил Леонард: – я не понимаю вас, мистер Спротт.
Вслед затем, сообразив, что, с одной стороны, нет никакой необходимости и совсем неуместно продолжать знакомство с мистером Спроттом, и, с другой, что безразсудно было бы подвергать себя батарее вопросов, которая, как он предвидел, при дальнейшем разговоре неизбежно разразилась бы над ним, Леонард протянул меднику руку, держа в ней серебряную монету.