О, как упоителен был краткий промежуток в жизни женщины, пресыщенной «вычурными зрелищами и звуками» светской жизни! Сколько счастья доставили ей те немногие часы, когда юноша-поэт рассказывал ей о своей борьбе с обстоятельстами, в которые бросила его судьба, и возвышенным стремлением его души, когда он мечтал о славе, окруженный цветами и вслушиваясь в спокойное журчание фонтана, когда он скитался по одиноким, ярко-освещенным улицам Лондона, когда сверкающие глаза Чаттертона как призраки являлись перед ним в более мрачных и безлюдных местах. И в то время, как он говорил о своих надеждах и опасениях, её взоры нежно покоились на его молодом лице, выражавшем то гордость, то уныние, – гордость столь благородную и уныние столь трогательное. Она никогда не уставала глядеть на это лицо, с его невозмутимым спокойствием; но её ресницы опускались при встрече с глазами Леонарда, в которых отражалось столько светлой, недосягаемой любви. Представляя их себе, она понимала, какое в подобной душе глубокое и священное значение должно иметь слово любовь. Леонард ничего не говорил о Гэлен; причину такой скромности, вероятно, поймут наши читатели. Для такой души, как его, первая любовь есть тайна: открыть ее значит надсмеяться над этим чувством. Он старался только исполнить поручение: пробудить в ней участие к Риккабокка и его дочери. И он прекрасно исполнял его; описание их вызывало слезы на глаза Беатриче. Она в душе дала себе клятву не помогать своему брату в его замыслах на Виоланту. Она забыла на время, что её собственное благополучие в жизни зависело от удачи этих замыслов. Леви устроил так, что кредиторы не напоминали о её нищете, – но как это было устроено, она не знала. Она оставалась в совершенном неведении касательно сделки между Рандалем и Леви. Она предавалась упоительному ощущению настоящего и неопределенному, безотчетному предвкушению будущего, – но не иначе, как в связи с этим юным, милым образом, с этим пленительным лицом гения-хранителя, которого видела перед собой, и тем пленительнее – в минуты его отсутствия. В эти минуты наступает жизнь волшебного края: мы закрываем глаза для целого мира и смотрим сквозь золотистую дымку очаровательных мечтаний. Опасно было для Леонарда это нежное присутствие Беатриче ди-Негра, и еще опаснее, еслиб сердце его не было вполне предано другому существу! Среди призраков, вызванных Леонардом из его прошедшей жизни, она не видела еще грозного для неё призрака – соперницы. Она видела его одиноким в мире, – видела его в том положении, в каком находилась сама. Его простое происхождение, его молодость, его видимое нерасположение к надменному высокоумию, – все это внушало Беатриче смелость предполагать, что если Леонард и любил ее, то не решился бы признаться в своей любви.
И вот, в один печальный день, покоряясь, по сделанной привычке, побуждению своего пылкого итальянского сердца (каким образом это случилось, она не помнит; что говорила она, тоже не осталось в памяти), она высказала, она сама призналась в любви и просила, со слезами и пылающим лицом, взаимной любви. Все, что происходило в эти минуты, для неё была мечта, был сон, от которого пробудилась с жестоким сознанием своего уничижения, – проснулась как «женщина отвергнутая.» Нет нужды, с какою признательностью, с какою нежностью отвечал Леонард! в его ответе заключался отказ. Только теперь она узнала, что имела соперницу, что сколько он мог уделить любви из своей души, уже давно, еще с ребяческого возраста его, было отдано другой. В первый раз в жизни эта пылкая натура узнала ревность, с её язвительным жалом, с её смертельной ненавистью. Но в отношении к наружности Беатриче стояла безмолвная и холодная как мрамор. Слова, которые предназначались ей в утешение, не достигали её слуха: они заглушались порывами внутреннего урагана. Гордость была господствующим чувством над стихиями, бушевавшими в её душе. Она отдернула свою руку от руки, которая держала ее с таким беспредельным уважением. Она готова была затоптать ногами существо, которое стояло перед ней на коленях, выпрашивая не любви её, но прощения. Она указала на дверь жестом, обнаруживавшим всю горечь оскорбленного достоинства. Оставшись одна, она совершенно потеряла сознание своего бытия. Но вскоре в уме её мелькнул луч догадки, свойственный порывам ревности, – луч, который, по видимому, из всей природы отмечает один предмет, которого должно страшиться, и который должно разрушить, – догадка, так часто неосновательная, ложная, но принимаемая нашим убеждением за открытие инстинктивной истины. Тот, перед кем она унизила себя, любил другую, и кого же, как не Виоланту? кого другую, молодую и прекрасную, как он сам выразился, повествуя свою жизнь! конечно, ее! И он старался пробудить участие в ней, в Беатриче ди-Негра, к предмету своей любви, намекал на опасности, которые очень хорошо были известны Беатриче, внушал Беатриче расположение защитить ее. О, до какой степени она была слепа! Так вот причина, почему он изо дня в день являлся в дом Беатриче, вот талисман, который привлекал его туда; вот…. и Беатриче сжала обеими руками пылающие виски, как будто этим она хотела остановить поток самых горьких, терзающих душу размышлений и догадок…. как вдруг внизу раздался голос, отворилась дверь и перед ней явился Рандаль….