Глава СIХ
– Поднеси свечку поближе, сказал Джон Борлей: – еще поближе.
Леонард повиновался и поставил свечку на маленький столик у изголовья больного.
Ум Борлея был уже заметно расстроен, но в самом бреду его была некоторая последовательность. Гораций Вальполь говорил, что «желудок его переживет его». То, что пережило в Борлее все остальное, был его неукротимый гений. Борлей задумчиво посмотрел на тихо пылавший огонь свечи.
– Вот что никогда не умирает, произнес он: – что живет вечно!
– Что такое?
– Свет! – Борлей проговорил это с каким-то усилием и, отвернувшись от Леонарда, стал опять смотреть на пламя. – В центральном светиле мироздания, в том великом солнце, которое озаряет пол-вселенной, и в грошовой лампе голодного писаки блестит один и тот же цвет стихий. Свет – в мироздании, мысль – в душе…. ах! ах! полно с своими сравнениями! Погаси свечку! Но ты не можешь угасить света; глупец, он убегает твоих глаз, но продолжает озарять пространство. Погибнут миры, солнца совратятся с путей своих, материя и дух обратятся в ничто прежде, чем явления, которые порождают это ничтожное пламя, исчезающее от дуновения ребенка, потеряют способность производить новый свет. Да и могут ли они потерять эту способность! Нет, это необходимость, это долг на пути творения! – Борлей грустно улыбнулся и отвернулся на несколько минут к стене.
Это была вторая ночь, которую Леонард проводил без сна у изголовья больного. Положение Борлея заметно становилось хуже и хуже. Немного дней, может быть несколько часов оставалось ему жить.
– Я боюсь, не развратил ли я тебя худым примером, сказал он, с некоторым юмором, который превратился в пафос, когда он прибавил: – эта мысль терзает меня!
– О, нет, нет, вы сделали мне много добра.
– Говори это, повторяй это чаще, сказал Борлей, с важным видом: – от этого мне легко делается на сердце.
Он выслушал историю Леонарда с глубоким вниманием и охотно заговаривал с ним о маленькой Гэлен. Он угадал сердечную тайну молодого человека и ободрял его надежды, скрывавшиеся за длинным рядом опасений, отчаяния и грусти. Борлей никогда не заводя ж серьёзно речи о своем раскаянии; не в его характере было говорить с должною важностью о вещах, которых высокое значение он наиболее сознавал.
– Я однажды смотрел, начал он: – на корабль во время бури. День был мглистый, мрачный, и корабль, со всеми своими мачтами, представлялся моим взорам в борьбе с волнами на смерть. Наступила темная ночь, и я мог только изредка находить его на мрачном фоне бурной картины. К рассвету появились звезды: я снова увидел корабль… он уже был разбит совершенно…. он шел ко дну точно так же, как потухали одна за другою звезды на небе.
В этот вечер Борлей вообще был в хорошем расположении духа и говорил много с своим обычным красноречием и юмором. Между прочим он упомянул с заметным участием о поэтических опытах и разных других рукописных сочинениях, оставленных в доме каким-то прежним жильцом.
– Я стал было писать для развлечении роман, заимствуя содержание из этих материалов, сказал он. – Они могут послужить и тебе в пользу, собрат по ремеслу. Я сказал уже мистрисс Гудайер, чтобы она отнесла эти бумаги к тебе в комнату. Между ними есть дневник – дневник женщины; он произвел на меня сильное впечатление. Страницы этого дневника напомнили мне бурные происшествия моей собственной жизни и великия мировые катастрофы, совершавшиеся в этот период времени. В свой хронике, о юный поэт, было столько гения, силы мысли и жизненности, разработанных, развитых, сколько потратил, разбросал их по свету один негодяй, по имени Джон Борлей!
Леонард стоял у постели больного, а мистрисс Гудайер, не обращавшая особенного внимания на слова Борлея и думавшая только о физической стороне его существа, мочила в холодной воде перевязки, намереваясь прикладывать ему к голове. Но когда она подошла к больному и стала уговаривать его употребить их в дело, Борлей приподнялся и оттолкнул их.
– Не нужно, сказал он лаконически и недовольным голосом, мне теперь лучше. Я и этот усладительный свет понимаем друг друга; я верю всему, что он говорит мне. Да, да, я еще не совсем помешался.
Он смотрел так ласково, так нежно в лицо доброй женщины, любившей его как сына, что она зарыдала. Он привлек ее к себе и поцаловал ее в лоб.
– Перестань, перестань, старушка, сказал он, с чувством.