Выбрать главу

Наш пензенский кафешантан носил гордое имя "Эрмитаж". Помещался он на Московской, в том же квартале, что и Бюро похоронных процессий.

Половина двенадцатого мы сидели за столиком в общей зале, забрызганной розовым светом электрических лампионов, как пензяки называли тюльпановые люстры. В углах стояли раскидистые, мохнатые пальмы, такие же, как в буфетах первого класса на больших вокзалах. Но не пыльные. Стены были оклеены французскими обоями в голых улыбающихся богинях с лирами, гирляндами цветов вокруг шеи и какими-то райскими птицами на круглых плечах. Все богини, как по команде, стыдливо прикрывали левыми ручками то, что полагалось прикрывать после изгнания из рая.

Зал заполняли офицеры, преимущественно Приморского драгунского полка, черноземные помещики, купцы и "свободная профессия" - так величал простой люд врачей и адвокатов. Немногие явились с женами в вечерних платьях провинциального покроя.

Отец заказал бутылочку "Луи Редера". Во время войны был сухой закон, и шампанское нам подали в большом чайнике, как Кнурову и Вожеватову в "Бесприданнице".

Я был торжественно-напряженным и чувствовал себя, как в церкви на заутрене в светло-Христово Воскресенье.

Тучный тапер, с лицом, похожим на старый ротный барабан, яростно ударил подагрическими пальцами по клавишам фортепьяно. Сейчас же на сцену выпорхнула шансонетка.

На ней была гимназическая коричневая форма до голых пупырчатых коленок, белый фартучек, белый стоячий воротничок, белые манжеты. Вдоль спины болтались распущенные рыжие косы с голубыми бантиками.

Я маленькая Лизка,

Я ги-мна-зистка... - запищала шансонетка.

Тру-ля-ля!

Тру-ля-ля!

А вот, а вот - мои учителя!

И она полусогнутым "светским" мизинчиком показала на громадного жирного купца в просторном пиджаке, потом на усатого пожилого помещика с многолетним загаром до половины лба, потом на длинного лысого ротмистра в желтых кантах Приморского драгунского полка.

Обучалась я прилежно

Всем урокам вашим нежным.

Тру-ля-ля!

Тру-ля-ля!

Вот, вот, вот - мои учителя!

И стала высоко задирать ноги, показывая голубые подвязки и белые полотняные панталоны, обшитые дешевыми кружевцами.

У "гимназистки" было грубо раскрашено лицо: щеки - красным, веки и брови - черным, нос - белилами. От этого она показалась мне уродливой и старой, то есть лет тридцати.

- Папа, как ты думаешь, сколько ей лет?

- Восемнадцать, девятнадцать... А что?

- Так.

Мне стало грустно за "гимназистку".

Справа, через столик от нас, сидели постоянные партнеры отца по винту: пензенский златоуст - присяжный поверенный Роберт Георгиевич Вермель и его жена Маргарита Васильевна - сорокалетняя упитанная дама. Щеки у нее были как мячики, а глаза - как две открытые банки с ваксой. Она поминутно обращала их в нашу сторону и что-то возбужденно шептала мужу, пожимая декольтированными пышными плечами. При этом длинные брови, похожие на земляных червей, все время шевелились.

Супруг, в знак согласия, величаво кивал большелобой головой и тоже пожимал плечами.

- Папа, здесь Вермеля.

- Я уже поздоровался с ними.

- По-моему, они здорово возмущены, что ты привел меня в кафешантан.

- Конечно, - невозмутимо ответил отец.

Я скрипочку имею,

Ее я не жалею.

И у кого хорош смычок,

Пусть поиграет тот разок, - пищала с подмостков уже другая шансонетка толстогрудая, толстоногая, в юбочке, как летний зонтик. Она так же, как "гимназистка", была грубо раскрашена: щеки - красным, брови и веки - черным, нос, похожий на первую молодую картошечку, - белилами.

Я брезгливо заморщился.

- Тебе не нравится? - поинтересовался отец.

- А что тут может нравиться? Бездарно, безвкусно! - хмуро ответил я.

Маргарита Васильевна, поймав взгляд отца, сделала ему знак лорнетом.

- Пойду поцелую ручку у Марго, - сказал отец.

Шансонетка пищала, задирала до подбородка толстые ноги в стираном-перестиранном розовом трико.

Я скосил глаз на Вермелей: златоуст страстно ораторствовал, а Марго то выпускала из мячиков воздух, то вновь надувала их. Черви на лице шевелились.

"У-у, попадает батьке за меня!"

Тучный тапер неожиданно перестал стучать по клавишам.

Унылый зал снисходительно похлопал в ладоши.

До меня донесся спокойный голос отца:

- Анатолий все равно бы отправился в шантан. Вот я и решил: пусть уж лучше пойдет со мной, пойдем вместе.

Тапер опять принялся неистово шуметь. Шансонетка - пищать.

Когда отец вернулся, я сказал:

- Мне что-то скучно, папа.

- Домой хочешь?

- Да, если ты не возражаешь.

- Ну иди. Я еще часок посижу с Вермелями.

И он попросил лакея, зевающего в салфетку, перенести чайник с шампанским за их столик.

Отец взял ложу на концерт известного пианиста, приехавшего из Москвы.

- Пойдем, друзья, всей компанией, - сказал он.

- Спасибо, папа, за приглашение.

С музыкой у меня были отношения довольно странные. Когда я еще щеголял с ленточками в волосах, в Нижний приехал знаменитый скрипач Ян Кубелик. Почему-то он должен был выступать днем в том клубе, где отец ежедневно играл в винт.

Мама сказала:

- Я возьму Толю в концерт.

- Отлично.

Отец возражал в самых редких случаях. А по пустякам - того и в помине не было. Поэтому дом наш совсем не знал мелких "мещанских" ссор.

Меня одели в новое шелковое платьице с кружевами. "Господи, - молил я, только бы Лопушка не встретить! Вот уж он завизжит на весь мир: "Девчонка! Девчонка! ".

Отец проводил нас до парадной двери:

- Наслаждайтесь, друзья мои.

Очевидно, из опасения, что я буду слишком громко выражать свои чувства, мама купила билеты на хоры.

Ян Кубелик играл, как мне показалось, бесконечно. Я смотрел сосредоточенно, слушал тихо. Мама была в восторге и от Яна Кубелика, и от меня. Вдруг я дернул ее за мизинец:

- Мамочка, а скоро он перепилит свой ящик?

Она посмотрела на меня с отчаянием, словно я внезапно заболел менингитом:

- Ах, Толя, какие ты задаешь странные вопросы!

Любопытно, что этому "странному вопросу" суждено было превратиться в анекдот. Очевидно, мама рассказала папе, он своим партнерам по винту, те своим приятелям и сослуживцам... Короче говоря, ровно через двадцать лет мой "странный вопрос" докатился до московского кафе "Стойло Пегаса". В моем присутствии Вадим Шершеневич рассказал его Всеволоду Мейерхольду. Я даже весь зарумянился от гордости. Но своей тайны открыть не решился. "Все равно эти скептики не поверят!" Поэтому лишь бросил небрежно: "У этого анекдота, Вадим, очень длинная борода".