Мы всегда были заняты. Я работала медленно и всегда задерживалась на работе на час, на два. На работе телефон поставили, вечером созваниваемся — давай встретимся. Как-то стояла на улице и ждала Марка: сейчас он из-за угла выйдет — а меня сотрудница увидела и говорит: «Геда Семеновна, первый раз вижу, как вы улыбаетесь». На работе я строгая была, неулыбчивая.
Мы решили попытаться получить комнату в коммунальной квартире. Я пошла в Дурновский переулок — самое первое мое жилье, когда я к папе приехала; хотела справку получить — а дома уже нет. Бараки, в которых мы коммуну организовали, тоже снесли. Жили без прописки, никаких документов не осталось. Так день за днем после работы ходили, ждали в очередях, просили, нас в архив посылали, там тоже ничего нет, — вот так футболили. Мы намучились, но в конечном итоге нам дали комнату в настоящей квартире, а в квартире ванная — это был предел наших мечтаний: до этого я жила в квартире с ванной только у тети. И мы с Марком вместе — и это уже совсем другая жизнь.
Мы стали вдвоем ездить в отпуск, побывали на Кавказе. А потом дети из армии вернулись, поселились с нами. Наступила мирная жизнь — да, наши с Марком золотые дни…
В 64-м году Марк заболел, и его отправили сдавать анализы. Узнавать результаты мы пошли вместе. Врач принял нас, посмотрел на анализы, кому-то позвонил и начал кричать: «Вы зачем присылаете ко мне онкологического больного?!» Я бросилась к нему, хотела остановить, сделать, чтобы он замолчал, — но Марк меня удержал. Мы вышли из кабинета: «Только не плачь, Гедочка, пожалуйста, не плачь, а то я сам заплачу…»
Эпилог
2012 год — мне скоро исполнится 100 лет.
Марк умер в 1964 году — через полгода после того, как мы узнали, что у него рак. А в 1965-м у Вадима родился сын, мой первый внук, и Вадим решил назвать его в честь деда Марком. Марк — Марик — сейчас записывает с моих слов эти воспоминания. Как жалко, что Марк не дожил до этого дня. Он мог бы очень многое дать детям и внукам — больше, чем я. Ему не довелось увидеть внуков. А дети… жизнь была такая сложная, что он мало сумел пообщаться с ними.
Мои внуки иногда спрашивают меня, верю ли я в Бога, что я думаю про жизнь после смерти. Меня воспитали комсомолкой, и я атеистка — я не задумываюсь о том, что будет потом. Иногда только приходит мысль: «А вдруг встречусь с Марком?» Если и есть загробный мир, я бы хотела с ним встретиться.
Через три года после смерти Марка, в 67-м, у меня было прободение язвы. Было лето, дети с Мариком на даче, я привыкла терпеть и одна пролежала три дня дома. Приходила участковая врач, говорила: «Не беспокойтесь», — и я ждала. На третьи сутки я вызвала «скорую». Меня немедленно повезли в больницу, и оказалось, что у меня перитонит уже 18 часов; позже я читала, что больше 15 часов никто не выживает… Мне сделали операцию, я была в клинической смерти. Некоторые что-то видят — свет, коридоры, — я ничего не запомнила.
Я выздоровела и продолжала работать. Работала до 82 лет. В последние годы я стала совсем плохо видеть — изображение двоилось. Я смотрела на чертежи и знала, что верхняя линяя реальная, а нижняя мне только чудится — так и чертила, делая поправку на обман зрения. Работала я до 1994 года, а затем чертежи стали делать на компьютерах — и я их уже не освоила.
К старости я стала сморщиваться, уменьшаться в размере. Моя восьмилетняя правнучка уже выше меня. Я все время мерзну и хожу в нескольких кофтах. Днем я хлопочу по хозяйству, потом книжку читаю. На машинке «Зингер», которая осталась от родителей, уже не шью — сил не хватает.
Ночью мне плохо спится. Думаю о давно умерших людях, вспоминаю, жалею о том, как быстро пронеслась их жизнь. Я живу с Толей и невесткой в однокомнатной квартире в Митино — будить их не хочу и потому по ночам свет не зажигаю, переживаю в темноте. Иногда встану тихо, пойду в ванную, включу свет и почитаю… К семи все просыпаются — и становится легче.