В одном из предыдущих мест настоящей книги (с. 93) приводится разговор о Христе, который состоялся у меня с ученым-цистерцианцем и профессором Венского богословско-католического факультета. Тогда я был настроен скептически. Я не находил в догматах того христианства, которого искал. После периода тяжелых испытаний и трудной душевной борьбы мне пришлось самому погрузиться в христианство, а именно в мир, в котором о христианстве говорит духовное.
Из моего отношения к христианству становится очевидным, что я ничего не искал и не нашел на том пути, который многие приписывают мне в духовной науке. Они представляют дело так, будто духо-познание скомпоновано мной из древних преданий, что я просто переработал гностические и другие учения. Духо-познание, изложенное мной в книге "Христианство как мистический факт", вынесено непосредственно из духовного мира. Только для того, чтобы показать читателям книги и слушателям лекций созвучие духовно созерцаемого с историческими преданиями, я воспользовался последними и описал их в своей книге. Но то, что содержится в этих документах, я включал в книгу лишь после того, как все это имел перед собой в духе.
В тот период, когда появились мои суждения о христианстве, текстуально противоречившие моим более поздним суждениям на этот счет, в моей душе начало зарождаться истинное понимание христианства как явления внутреннего познания. В конце столетия это понимание все более развивалось. Именно в этот период происходило описанное мной испытание души. Это духовное стояние перед Мистерией Голгофы, самым серьезным образом осознаваемое мной как праздник познания, имело для моего душевного развития огромное значение.
Глава двадцать седьмая
Я полагал тогда, что новое столетие должно принести человечеству новый духовный свет. Мне казалось, что оторванность человеческой мысли и воли от духа достигла кульминационного пункта. Я ощущал необходимость изменений в процессе развития человечества.
Многие говорили об этом. Но они не видели, что человек будет пытаться направить свое внимание на действительный духовный мир, подобно тому, как он направляет свое внимание посредством органов чувств на природу. Однако им казалось, что перелому подвергнется субъективное духовное состояние душ. Мысль о том, что может открыться действительно новый объективный мир, была чужда воззрениям той эпохи.
Ощущения, вытекавшие из моих перспектив на будущее и впечатлений окружающего мира, заставляли меня все чаще обращать духовный взор на развитие XIX столетия.
Я видел, что вместе с эпохой Гете и Гегеля исчезает все то, что через познание воспринимается в образ мышления человека как представления о духовном мире. Впредь познавание не должно было "смущаться" представлениями о духовном мире. Эти представления отдавались на откуп вере и "мистическому" переживанию.
В Гегеле я видел величайшего мыслителя нового времени. Но он был только мыслителем. Духовный мир существовал для него в мышлении. Облик, придаваемый им всякому мышлению, вызывал во мне безграничное изумление, но при этом возникало ощущение, что он не обладает чувством духовного мира, зримого мной и проявляющегося за мышлением, когда оно, укрепившись, достигает некоего переживания, чьим телом некоторым образом является мышление, и это тело воспринимает в себя, как душу, Мировой дух.
В гегельянстве все духовное становится мышлением, и поэтому Гегель представляется мне личностью, внесшей последние проблески древнего духовного света в ту эпоху, когда для человеческого познания дух уже окутывался тьмой.
Все это вставало передо мной, когда я созерцал духовный мир или наблюдал в физическом мире за уходящим столетием. Однако в этом столетии выделялась одна фигура, которую я не мог проследить вплоть до духовного мира. Это был Макс Штирнер[149].
Гегель — это человек мысли, в своем внутреннем развитии стремившийся к мышлению, которое все более углублялось и в этом углублении достигало новых горизонтов. Это мышление, углубляясь и расширяясь, должно было в конце концов соединиться с мышлением Мирового духа в одно целое, включающее в себя все содержание мира. Штирнер же являет собой пример развития человека из индивидуально-личной воли. Все, что возникает в человечестве, обязано параллельному существованию этдельных личностей.
Мне нельзя было впадать в односторонность. Подобно гому, как я был погружен в гегельянство, переживал его в своей душе как свое собственное внутреннее переживание, так должен был я погрузиться внутренне и в противоположное ему направление.
В противовес одностороннему воззрению, наделяющему Мировой дух лишь знанием, должно было выступить л другое, согласно которому человек имеет значимость только как волевое существо.
Я не затрагивал бы всего этого в моих лекциях или шигах, если бы эти противоречия возникали только во "не, как душевные переживания моего развития. С подобными переживаниями я всегда поступал именно так. Эднако эта полярность — Гегель и Штирнер — принад-1ежала данному столетию. Через них выражала себя тоха. ХОТЯ философов, по существу, оценивают незави-;имо от их влияния на свою эпоху.
Именно на примере Гегеля можно говорить о таком: ильном влиянии. Но главное здесь не в этом. Философы через содержание своих мыслей выявляют дух своего времени, подобно тому как термометр показывает температуру какой-либо местности. В философе сознательно проявляется то, что бессознательно живет в эпохе.
Так крайности XIX столетия изживаются в импульсах, нашедших свое выражение в Гегеле и Штирнере: с одной стороны — безличное мышление, которое охотнее всего погружается в рассмотрение мира, в котором человек с творческими силами своего внутреннего существа не принимает никакого участия; с другой — одна только личная воля, которая для взаимной гармоничной деятельности людей приносит мало пользы. Возникающие время от времени всевозможные "общественные идеалы" бессильны влиять на действительность. И эта последняя все более становится тем, что может возникнуть благодаря параллельному действию воли отдельных личностей.
Гегель стремится к тому, чтобы идея нравственности приобрела объективную форму в общности человеческой жизни; Штирнер, со своей стороны, чувствует, как "отдельного" (единичного) человека сбивает с толку все то, что таким образом может придать жизни человека гармоничную форму.
С изучением Штирнера у меня связана история одной дружбы, оказавшей существенное влияние на это изучение. Это дружба с известным знатоком и издателем Штирнера Дж. Г. Макаем[150]. С этой сразу вызвавшей во мне симпатию личностью еще в Веймаре познакомила меня Габриель Рейтер. Его заинтересовали в моей "Философии свободы" главы, посвященные этическому индивидуализму. Он считал, что изложенное мной созвучно его собственным социальным воззрениям.
Первое впечатление, полученное мной от встречи с Дж. Г. Макаем, сразу запало в мою душу. Он нес в себе "мир". Во всех его внешних и внутренних действиях сказывался мировой опыт. Некоторое время он жил в Англии и Америке. При всем этом он отличался безграничной любезностью. Я испытывал к этому человеку искреннюю любовь.
Когда в 1898 году он надолго поселился в Берлине, между нами завязались прекрасные дружеские отношения. К сожалению, их разрушила жизнь и в особенности моя открытая антропософская деятельность.
В данном случае я могу описать лишь субъективно, какой представлялась мне тогда деятельность Дж. Г. Макая и представляется до сих пор и какое воздействие она на меня тогда оказала. Ведь мне известно, что сам он по этому поводу высказался бы совершенно иначе.
Этот человек глубоко ненавидел все то, что проявляется в социальной жизни людей как власть. Вмешательство власти в социальное управление он считал величайшей ошибкой. В "коммунистическом анархизме" он видел крайне предосудительную социальную идею, поскольку для улучшения человеческой жизни он мог прибегать к насильственным методам.
149
Штирнер, Макс (наст, имя и фам. Каспар Шмидт) (1806–1856) — немецкий философ-младогегельянец, теоретик анархизма.
150
Главная работа: "Der Einzige und sein Eigentum", Leipzig 1845. Рудольф Штайнер в своих работах неоднократно пишет о Штирнере — напр., в "Загадках философии".