Через два часа приехала маршрутка до Иркутска. Я заняла место у окна и всю дорогу старалась себя отвлечь планами на ближайшее будущее. Первым делом, решила, поеду в Зареченск, к родителям. В Иркутске даже дня не пробуду. Сразу же с автовокзала – на поезд. А потом, может, съезжу куда-нибудь отдохнуть. Подальше отсюда. Зарплату мне Павел Константинович выдал приличную по моим меркам. А смена обстановки – это лучший способ излечиться от прошлого.
***
В Иркутск мы приехали около восьми вечера. Я выскочила из маршрутки, огляделась, соображая, в какую сторону и на какую остановку нужно идти. Потом перебежала дорогу, но дойти до остановки не успела – путь мне преградил незнакомый мужик. А чуть поодаль стоял уже знакомый – тот самый коренастый.
– Только вякни, – пригрозил незнакомый.
– Ну что, подруга, вот и свиделись, – подходя ближе, произнёс коренастый . – Прокатимся?
– Никуда я не поеду, – попятилась я. – Я кричать буду.
– Кто тебя спрашивать будет. Кричи, всем пофиг.
Он мертвой хваткой вцепился в мой локоть и потянул за собой. Я упиралась, но никто не обращал внимания. Кричала во весь голос, но, как назло, рядом находился киоск с cd-дисками, и «Девушка Прасковья», льющаяся из его колонок, полностью заглушала мои крики.
Они втолкнули меня в ненавистный черный джип.
– Сволочи, вы… – я осеклась, увидев там же, на заднем сиденье Ромку.
Он смотрел на меня затравленно и хлюпал разбитым носом.
– Это ты? Ты им сказал про меня? – прошептала я в ужасе.
– Я не хотел… прости… – заскулил он.
Я буквально онемела от шока. Такой низости я не ожидала даже от него.
Коренастый развернулся к нему.
– Ну всё, Чича, вали. У тебя двадцать четыре часа, чтобы найти и принести остальное. А твоя невеста побудет пока с нами, чтобы тебе быстрее искалось. Но если к завтрашнему вечеру бабки не привезешь, то сам знаешь, что будет.
Дрожащими руками Чичерин открыл дверь, вывалился наружу, бормоча:
– Мариш, прости… Тебя не тронут… я найду… я обещаю…
Я рванула к другой двери, но второй мужик тотчас среагировал и поймал меня за руку.
– Куда? Сиди тихо. Никто тебя не тронет, отпустим завтра, если твой женишок всё принесет. А если не принесет – тут уж не обессудь.
– Да при чем тут я? Никакой он мне не жених! Выпустите! Он же просто сейчас опять сбежит!
Но они меня как будто не слышали.
Джип рванул с места и помчался прочь, нетерпеливо сигналя и обгоняя другие машины…
37
Тимур
В ушах так и стояли её слова: «Поздравляю, победитель лето две тысячи четвертого. Надеюсь, оно того стоило». Голова от них разрывалась. Но ещё хуже было то, как она потом сразу же отвернулась, как задрожали её плечи…
Один миг – и всю решимость выбило. И ничего не осталось: ни злости, ни ненависти. Как будто в одну секунду всё перегорело. И ничуть легче не стало – наоборот, только больнее.
Невыносимо было смотреть, как она плачет. Ещё и знать, что из-за меня. Я замер на пороге, глядя ей в спину. Тянуло подойти, обнять сзади, извиниться, сказать что-нибудь или ничего не говорить, а просто… неважно.
Силой заставил себя отвернуться, уйти, чтобы не видеть её, хотя толку-то. Всё равно не мог даже на минуту перестать об этом думать. И чем дольше думал, тем хреновее становилось.
Нафиг я это сделал? Лучше бы просто свалил отсюда. Потому что сейчас стало так паршиво, что просто не знал, куда себя деть.
Забурился на отшиб лагеря, чтоб ни одну физиономию не видеть, курил и думал: ну вот что за фигня? Никто никогда не смел меня унижать. А если кто и умудрялся как-то подгадить – огребал так, что потом по широкой дуге меня обходил и перекрещивался.
Она же попросту в душу плюнула, сделала так больно, как даже отцу с его откровениями не удалось. Обманула, предала, ещё и обсмеяла за спиной.
За такое любого другого я бы попросту изничтожил, а ей всего лишь показал, каково это – когда твои чувства втаптывают в грязь. Только вот почему-то от этого так хреново, как будто не её, а себя раскатал.
И это я ещё говорил, что отец размяк… А сам после её предательства еле держался, чтобы не мчаться к ней, не просить прощения.