Сережа, думая так, нисколько не удивился, когда прямо перед ним появился письменный стол и человек, сидевший за этим столом. Человек писал. Старый его свитер отвисал на шее, как у Вальки. Когда незнакомец поднял голову, Сережка понял, что перед ним Эйнштейн.
«Да, мой друг, сейчас надежда человечества в таких, как вы, — говорил ученый. — В последние годы моей жизни физики считали меня глупцом. Альберт Эйнштейн был знаменит главным образом тем, что обходился без носков и без подтяжек… Тридцать лет я бился над общей теорией, добивался высшей музыкальности в физической картине мира. Большая часть времени была потрачена на бесплодные усилия, но мне не жаль его. Жадность по отношению ко времени порочна и глупа. — Колеса вагона стучали, выстукивали, но слова слышались четко. — Иногда это напоминало мне воздушный корабль, на котором витаешь в небесах, по неясно представляешь себе, как спуститься на землю… Я надеялся дожить до лучшего времени и на мгновение увидеть нечто вроде обетованной земли. Что ж, теперь твой черед… Работай фантастически. Высиживай идеи… Верь — природа проста и понятна, верь в гармонию нашего мира… Тебя ждут великие радости, мой друг. И в том числе самый прекрасный дар природы — радость видеть и понимать. Жизнь — это возбуждающее и великолепное зрелище, сумей насладиться ею в полной мере…»
Голос стал тише, колеса стучали все громче.
…Олимпиада проходила в старом здании университета на Моховой. Обычная комната, как в пединституте, где Сережка встречался с профессором Н. Наверно, его поездка — это из-за профессора. Наверно, это он все сделал, иначе ничем и никак не объяснить, почему его послали. Может быть, стоило сказать об этом директору, Петру Павловичу? Но тогда вышло бы, что Сергей хвастается.
Ребят было много, все казались взрослыми и солидными. Лица серьезные, отрешенные. Тут каждый сам за себя и каждый старается собрать все свое самообладание. Но Сережка по опыту знал, что такое напряжение ничего не дает. Надо работать спокойно и не думать о результатах работы. Как только появляются мысли о том, как будет хорошо, когда работа закончится, — значит, ты устал или не в настроении. Глупое занятие — думать не о работе, а о том времени, когда она будет закончена, — это свидетельство бесплодности усилий.
Задачи показались Сереже трудными: «В квадрат со стороной а бросают а предметов…»
Сережка немного подумал над каждой из трех задач, выбрал сначала эту — про квадрат со стороной а — и принялся размышлять. Ход решения не отыскивался. Сережка посмотрел на часы, обругал себя за это. Появилось противное чувство, похожее на страх, — а вдруг не решит? Это был незнакомый ему страх: раньше он никогда не боялся ни одной задачи. Если встречалось что-нибудь не по силам, он спокойно откладывал, не принуждая себя, — всегда можно найти что-то такое, отчего получишь радость. Здешние задачи радости не сулили; страх был противен; все становилось неприятным.
Он медленно взял лист бумаги с продолговатым штампом в левом углу. Ага, вот в чем дело… Сережка записал выражение. Теперь его надо упростить. Он принялся за вычисления. Спокойствие вернулось к нему, и, прежде чем приступить ко второй задаче, он даже посмотрел немного по сторонам. Справа, за соседним столом, сидела полная девушка в школьной форме. Она вся была какая-то очень правильная, ну просто с плаката о том, что надо хорошо учиться. Девушка невидящим взглядом посмотрела перед собой и слегка поводила рукой в воздухе, словно дирижировала своими мыслями; потом принялась было писать и опять в сомнении подняла голову. Слева сидел сухощавый высокий парень. Он писал медленно, твердо выводил буквы, держался прямо.
Вдоль ряда шел широкоплечий студент в спортивном пиджаке. Он подошел к Сережке, постоял у него за спиной, глядя в записи, и молча двинулся дальше. Вторая задача, кажется, не получилась, хотя ответ вышел симпатичный. Сережка чувствовал, что здесь что-то не так: где-то он допустил передержку. Мысль соскользнула, а где — найти не мог. Сережка заставил себя сосредоточиться на третьей задаче и вроде бы справился с ней к тому времени, когда стрелка подошла к двум часам. Он знал, что все сделал неважно, неинтересно, что работал без настроения.
Он сложил свои листки, надписал сверху фамилию, город, номер школы — все, как положено, подошел к преподавательскому столу, положил листки в стопку сданных работ и вышел в коридор.
Через три дня в назначенный час все собрались в большом зале нового здания университета на Ленинских горах. Зал был полон, в президиуме тоже сидело немало народу.
«Сейчас начнутся речи», — подумал Сережка. Но речей не было. Седой моложавый человек сразу стал объявлять результаты олимпиады.
— Я знаю, вам не терпится, — сказал он, держа перед собой лист. — Итак, первое место заняли… — И человек стал называть фамилии и города:
— Москва!
Все захлопали. Вперед прошел тот сухощавый парень, что сидел рядом с Сережкой; он сохранял такое же серьезное выражение на лице, как и во время работы, и так же почти не гнулся.
Еще раз:
— Москва!
Аплодисменты.
— Пермь!
Аплодисменты.
— Москва!
Аплодисменты.
Что, все премии москвичам? Но стали называть и другие города. Сережка поймал себя на том, что он ждет, ждет с надеждой и нетерпением. Вот чудак! Чего ждать? И все равно ждет. Так, первого места нет. Второе… И второго нет. Значит, третье…
Но и третьего нет. Список кончился. Полное поражение.
И вдруг Сережка почувствовал радость и облегчение, понял, что он ничем не связан и это хорошо.
Если бы Сережка хотя бы в самой глубине души своей, хотя бы тайно для себя самого считал случившееся на олимпиаде бедой, ему пришлось бы трудно. Впервые он оказался в центре внимания. Когда он появился в классе, нашу парту обступили со всех сторон. Сережку расспрашивали наперебой. И в каждом вопросе, в каждом взгляде я чувствовал иронию. Мне хотелось втянуть голову в плечи и замереть; мне хотелось встать и крикнуть громовым голосом: «Уходите отсюда!» Я не успел поговорить с Сережкой, спросить его о главном. Нашел? Встретил? Видел? Я всматривался в него, пытаясь угадать.
А Сережка был невозмутим. Он сидел, откинувшись к спинке парты, и каждому смотрел в глаза прямо. Он дал Мишке Беленькому задачи с олимпиады, потом поднялся, подошел к доске и молча показал, как они решаются.
Мы обступили доску. Сережка не говорил пи слова, и все тоже молчали. Только мел четко стучал по доске. Задачи были совершенно недоступны нам; Мишка Беленький покачивал головой в знак уважения к задачам и хмыкал.
И тогда сзади, с парты, Витька Лунев громко сказал в тишине:
— Надо было там решать! Здесь-то каждый сможет.
Витька под руководством своей мамы отрабатывал в то время идею «принципиальности».
Все оглянулись, расступились, чтобы они двое, Сережка и Витька, могли взглянуть друг другу в глаза. Была страшная тишина. Сережка потер пальцы, отряхивая мел, и посмотрел на Витьку. Лунев выдержал взгляд. Сережка улыбнулся и мягко, словно жалея Лунева, сказал:
— Не решил.
Все зашумели, все почувствовали облегчение — у нас, в сущности, были очень хорошие ребята.
Если бы Сережка приехал победителем, если бы он получил все грамоты олимпиады, его не встретили бы так тепло. Победителей не всегда любят. А теперь вдруг стало понятно, что это было правильно — послать в Москву именно Разина. Каждый — хотя бы слегка — прикоснулся к тому главному знанию, которым давно уже владел Сережка: есть вещи более значительные, чем олимпиады, грамоты, отметки, соперничество. Есть наука. И Сережка — увидели все — так серьезно относился к науке, что мог позволить себе не решить задач и встретить это совершенно спокойно.
С той минуты у доски и началась Сережкина слава. Проведи он в школе еще хоть неделю, он стал бы общим любимцем, я уверен. Но Разин от славы своей ускользнул…