Непонятного и недоступного Сережка не признавал. В нем сидел какой-то бес, начинавший отравлять ему жизнь, лишь только Сережка встречался с неизвестным. Сережка не мог успокоиться, пока не перерабатывал это неизвестное во что-то более или менее понятное ему. Даже читая фантастические книги, Сережка отказывался согласиться с тем, что они фантастические. Как ребенок, слушая сказку, искренне верит в Серого Волка и в Ивана-царевича, так и Сережка, с его почти взрослой рассудительностью, со всей его начитанностью, каким-то образом умудрялся верить, что, скажем, ионно-триггерный двигатель, о котором упоминает Ефремов, действительно может быть изобретен и должен быть изобретен, и притом не когда-нибудь, а сегодня. Просто ни у кого руки не доходили. А у Сережки руки доходили до всего, и идеи толпами являлись к нему. Он всерьез чертил схемы ионно-триггерного двигателя и разрабатывал теорию «репагулярного перехода в нуль-пространство» и еще множество несусветно фантастических вещей. И чем серьезнее углублялся он, тем больше нужно было ему знаний — не фантастических, а совершенно реальных.
На обложке какого-то журнала Сережка увидел фигурку смешного человечка. Из кармана у него торчала большая тетрадка. А на тетрадке — длинная закорюка, похожая на вопросительный знак, только перевернутый и без точки. Как будто печатное немецкое «s» взяли двумя руками за изогнутые концы и попытались разогнуть. Интеграл… Тайный знак математиков, физиков, инженеров, строителей космических кораблей. Интеграл… Он нужен был Сережке не только из любопытства — для дела. Нужен как вещь, которую надо достать. Ключ к первой двери в царство, предназначенное ему для владения. Где бы его достать?
Чем больше хотелось ему придумать, тем более беспомощным он себя чувствовал. Надо совершить сложную работу, а инструмента нет.
Сережка спросил у отца: что такое интеграл? Как им пользоваться?
Отец сидел в большой комнате и смотрел телевизор. С тех пор как он разделался с институтом, он все чаще вот так сидел вечерами и смотрел передачи, все подряд. Наверное, у отца в крови была та же самая страсть к учению, что по наследству передалась и Сережке. Лишь только он перестал учиться, жизнь начала казаться пустой, хотя он и не понимал, отчего бы это.
— Интеграл, брат, так сразу не возьмешь, — сказал отец. — И не объяснишь. Штука хитрая. Поищи, там где-то в шкафу есть учебник. Попробуй, если охота есть.
В голосе отца Сереже послышалась насмешка.
Ладно, он возьмет учебник. Сережка нашел его на нижней, незастекленной полке. Вынес на лестницу, похлопал книжкой по перилам. Пыль вышла облачком. Сережка унес книгу к себе.
Потемневшая сизая обложка легко отвалилась, как у всякой старой, многими людьми читанной книги. Сережка перевернул страницу. «Часть первая. Функции и их графики».
Каждый может легко пережить то, что пережил тогда Сережка. Достаньте любой такой учебник, их много, и загляните в него, только загляните. Но при этом представьте, что в следующую минуту вы не отложите книгу в сторону, а что вам надо, что вы обязаны разобрать ее всю, всю до последней странички. Что, открывая книгу, вы тем самым берете на себя обязательство выучить ее наизусть.
Мы привыкли: на свете много непонятных книг. Это не трогает. Непонятная книга не приносит страданий — мы просто откладываем ее, забываем о ней.
А Сережка ринулся в нее с бесстрашием. Непонятно? Недоступно? Черт побери, что может быть недоступным ему, Сергею Разину?
Сначала он решил посмотреть, что такое интеграл. Найти соответствующее место было нетрудно. Так. «Определенным интегралом функции… называется предел, к которому…»
Разобраться было невозможно. Надо было читать книгу с начала, с первой страницы. С первой строчки. И первая, и следующая строчки были прочитаны с мучительным напряжением — но и это ничего не дало. Уследить за ходом мыслей автора было невозможно. Вот, кажется, кое-что понятно, что-то брезжит… Так, так… «Отсюда следует…» — и дальше идет нечто совершенно необъяснимое.
Тогда Сережка стал читать книгу подряд. Ничего не понимая и даже не особенно стараясь вникнуть в ход рассуждении. Странно, но это казалось увлекательным занятием. Ведь и в «Туманности Андромеды» не все понятно. Какие-то К-частицы, например. Ну и что? К-частицы так К-частицы.
День проходил за днем. Неделя за неделей. Сережка читал ночами напролет, читал за столом, читал лежа; он ходил по комнате с книгой в руках; он исчеркал все тетради, пытаясь хоть что-нибудь понять. Сто раз хотел он бросить это занятие и не мог. Книга манила. И незнакомые слова в ней обещали что-то прекрасное. «Зет от эн, ка равняется интегралу от эн до ка вэ от тэ, дэ тэ». Тут слышались Сережке и ритмы стиха, и тревога сражения, и голоса марсиан. На стартовой площадке космодрома, где-то в далекой Казахстанской степи, суровый голос отсчитывает по радио: «…четыре… три… два… один… Старт!» И вспыхнуло желтое пламя, и разом щелкнули десятки секундомеров, побежали тонкие стрелки… Ракета мчит, и, как ракета, мчится мысль, бьется в нетерпении, а здесь неторопливо и дотошно выводится одна формула за другой. Логарифмы… Функции логарифмов… Ряд Тэйлора… Ряд Маклорена… Формулы строятся в ряды, холодные и страшные, как войско, вооруженное неизвестным оружием. Между этими рядами и мчащейся ракетой — прямая связь. А ты ничего не понимаешь…
В тот день, когда Сережка, не стесняясь меня, швырнул книжку в угол, он кончил читать ее во второй раз. Дважды по пятьсот страниц! И был так же далек от цели, как в первый вечер, когда взял учебник с полки и обложка легко — сама! — отвалилась перед ним.
11
Я боюсь создать впечатление, будто в те годы я только и делал, что ломал голову над странностями Сережки и следил за ним. Конечно, нет. Мне и не удалось бы это сделать — Сережка находился вне пределов досягаемости, его просто не было. Лишь только прозвенит последний звонок, он задергивал молнию на папке, если она желала задергиваться, а если нет, то просто зажимал папку под мышкой, и был таков. Его невозможно было задержать хоть на минуту, и провожать себя он не позволял. Он производил впечатление человека нелюдимого, холодного и замкнутого. Только в субботу, робко улыбаясь, как будто чувствуя себя виноватым, он нерешительно звал меня пройтись, и я, конечно, почти всегда был свободен для него в эти вечера, даже тогда, когда меня захлестнули совсем другие события и я влюбился, впервые в жизни влюбился.
Я и сейчас подозреваю, что ни в какое другое время жизни не удается человеку любить так страстно, так мучительно сладко, как в четырнадцать-пятнадцать лет… Недаром сказано: «Властители любви — новички».
Ира Петровская, тоненькая и тихонькая девочка, считалась лучшей по литературе в соседнем восьмом «А». А я считался лучшим по литературе в нашем восьмом «Б». Я бы и не узнал этого про себя, если бы наши учителя не решили устроить вечер, посвященный Пушкину, и если бы Витька Лунев, ответственный за вечер, не предложил, чтобы доклад о Пушкине сделал Саня Полыхин, то есть я. «Лучший у нас по литературе», — добавила Анна Николаевна — не потому, что я был действительно лучшим, а просто чтобы показать всем, что в ее классе есть кем гордиться. Да и Витька внес свое предложение в приступе великодушия; при этом подразумевалось, что правильнее было бы поручить доклад ему, Витьке, но не может же он за всех отдуваться.
Я пробовал возражать, по меня быстро затюкали. Да и я возражал больше из приличия, ибо на самом деле я был очень польщен и уже видел себя посреди школьной сцены, в луче нашего самодельного, но довольно мощного прожектора.
Я делаю серьезный и ужасно умный доклад, и все восьмые классы — их у нас было четыре — слушают меня внимательно.
Но все-таки я возражал, и потому мне в помощь дали Ирочку Петровскую. Доклад мы должны были готовить вместе. Ира смотрела на меня как-то искоса, наклонив голову, смотрела во все глаза, и это тоже льстило мне. «Лучшим» меня назвали в ее присутствии. Не влюбиться в нее было невозможно. Я влюбился.