Генри Сейден и я писали эту книгу совместно. Он является специалистом в области психического здоровья, я же имею опыт человека, пережившего суицид родственника. С этих позиций мы вместе и рассматривали результаты опросов и исследований. Сообща мы старались разрешить дилеммы, разобраться в разбитых судьбах и найти слова утешения для тех, кто думает, что их будущее не содержит ничего, кроме унылых дней депрессии. В этом смысле наша книга — это книга для самопомощи, основанная на твердых правилах в психологии.
Но в конце концов дело не в том, что скажем мы, а в том, что думают люди, пережившие суицид близкого человека, что с их точки зрения может больше всего помочь читателю. Большинство из них, прошедших через ужас недавнего самоубийства близкого человека или оглядывающихся на происшедшее спустя годы, чувствуют себя одинокими. «Мы не знаем, что будет с нами дальше, с кем можно поговорить, как узнать, что желательно было бы предпринять, чтобы сделать одиночество менее болезненным». На основании проведенных бесед мы пришли к выводу, что, как ни странно, есть много общего между людьми, пережившими суицид близких; что испытываемое одним человеком — как в эмоциональном плане, так и в смысле оценки событий — часто сходно с тем, что чувствуют другие; и поэтому естественно, что общение с другими близкими суицидентов может помочь. А ведь люди не верят в такое сходство и полагают, что их боль, проблемы, судьбы являются уникальными; это весьма распространено и составляет часть их дилеммы. Парадокс же заключается в том, что каждое самоубийство, как и человек, который вовлечен в это событие, действительно уникальны. Но, как вы увидите дальше, между всеми, перенесшими суицид близкого, чьи истории описаны в этой книге, имеется глубокое родство. Именно из этих общих скрепляющих нитей люди, попавшие в сходную ситуацию, возможно, смогут извлечь некоторые уроки и использовать их в своей жизни, чтобы преодолеть изоляцию, растерянность, отчаяние, пустоту или стыд.
Каждая травма оставляет рубцы, которые затрудняют естественное функционирование. Телесное ранение, вызванное, например, автомобильной аварией, приводит к видимым следам на теле. Психические травмы оставляют после себя своего рода психологические рубцы. И самоубийство тоже оставляет рубцы у близких. Эта книга написана о них, об их рубцах, о том, как сделать их менее заметными, а если повезет — вовсе избавиться от них. Она написана для двух категорий читателей: для людей, перенесших суициды близких, желающих больше узнать об опыте других в подобной ситуации и о том, как можно изменить свою жизнь к лучшему, и для тех, кто хочет узнать, что переживают близкие суицидентов.
Можно твердо сказать, что этой книги не было бы, если бы не люди, которые делились с нами своими историями и чувствами. Они, как и я, искренне верят, что их личные открытия, даже болезненные, переживания, будут полезны для сотен и тысяч людей, пополняющих каждый год армию близких суицидентов/жертв.
Кристофер Лукас
ПЕРЕЖИВШИЕ САМОУБИЙСТВО: РОДСТВЕННИКИ, ДРУЗЬЯ, ВРАЧИ И ДРУГИЕ
Если предисловие позволяет автору книги высказать в начале мысли, которые с вызывающим сожаление опозданием пришли ему в голову, то послесловие редактора с неизбежностью становится завершающим аккордом, как бы говорящим: «Да, это вещь!» И хотя судьба многих послесловий незавидна, тем не менее научный редактор отваживается на этот шаг, движимый не только стремлением воздать должное самоотверженности, таланту и эрудиции авторов (послесловие-панегирик), но и желанием взглянуть на прочитанное с точки зрения психоисторической перспективы проблемы, которой посвящена книга. Иными словами, что было, есть и чего следует ждать в будущем тем, кто встретит на своем жизненном или профессиональном пути жертв, переживших самоубийство близкого.
Очевидно, надлежит сделать предуведомляющую заметку о терминологии книги. Она ориентирована на самого широкого читателя и потому, к счастью, лишена понятий, описывающих явления, о которых все прекрасно знают, словами, которые никто не понимает (печальный удел многих психологических монографий!). Тем не менее, следует остановиться на понятии, определяющем основную проблему книги. То, что в английском оригинале именуется одним словом «survivor» («оставшийся в живых, уцелевший»), весьма кратко и емко обозначая людей, оставшихся в живых после утраты в их жизни витально значимых ценностей, в русском языке обречено быть переданным не одним понятием, а рядом словосочетаний. В языке характерное понятие, фиксирующее ту или иную проблему, возникает только тогда, когда она как уникальное явление осознается его носителями. Если такого отношения нет, то приходится конструировать фразы. Не имеет ли смысла предположить, что категория «выживших после самоубийства близкого» не осознается как явление или проблема в нашем обществе, а потому и не удостоена языковой привилегии иметь свое собственное уникальное имя? В качестве причин, в самом первом приближении, на ум приходят две. Первая — это, конечно, влияние табу, наложенного на самоубийство и на то, что так или иначе связано с ним. Другая, возможно, носит более парадоксальный характер: не является ли каждый из нас, в той или иной мере, «выжившим после самоубийства близкого»?! Это предположение, естественно, снимает проблему термина, ибо достояние каждого не может считаться уникальным и претендовать на имя. Но оно же рождает и другую проблему: не входит ли жертвенность составной частью в коллективное бессознательное русского этноса? Ответ не может быть однозначным, но ясно, что его следует искать не в сравнительной лингвистике, а в ноосфере нашего общества.