Мы ждем с нетерпением своего первого творческого семинара, потому что хотим уяснить, чего же мы стоим.
Мы сами еще не знаем себя. Мы хотим, чтобы кто-то чужой, посторонний, а следовательно, объективный, пришел и сказал нам, что нас ждет впереди. Как будто бы можно заранее угадать, как сложится та или иная поэтическая судьба!
Чехов в письме к А. С. Суворину с усмешкой писал: «Надо быть богом, чтобы уметь отличать удачников от неудачников и не ошибаться». Но мы пока этих слов еще не читали. Они будут прочитаны после. Пока мы жадно слушаем вестников из большого, только что открытого нами мира: что сказал Смеляков? А что Исаковский? А Леонов? А Федин?
В дни творческих семинаров мы вглядываемся в наших писателей-педагогов. Даже не верится, что здесь, в коридоре, можно встретить живого «классика». Вот навстречу тебе идет человек, и в ответ на твое взволнованно-приглушенное «Здравствуйте!» улыбается и смущенно кашляет, и ты видишь, что он такой же, как ты, человек. Курит. Морщится. Шутит. Или строго глядит на тебя. Как и ты, бывает весел или не в духе, в зависимости от погоды и обстоятельств. Как и ты, может опаздывать или же приходить на занятия раньше времени и бродить по глухим, лишенным солнечного света коридорам, что-то бормоча себе под нос. Может быть, вот сейчас и рождаются какие-то удивительные стихи, гигантские образы, дивные фразы?
А пока он так бродит в одиночестве, томимый хорошо нам понятной и такой уважаемой жаждой творить, мы терпеливо ждем звонка, сидя за столами в аудитории, и шепотом переговариваемся. Все о том же, о том же:
— Вот читаю «Казаки» Толстого. Как просто! — говорит один, наклоняясь к соседу. — Как все непостижимо просто! Нет, мне никто не докажет, что гения рождает усидчивость! Ничего она не рождает! Это гений сам рождает все, что захочет… Возьми зрение у Толстого — это же силища рентгеновских лучей! А язык? Какая мощь!.. А какая свобода, небрежность во фразе! Читаешь иного хорошего писателя и вдруг видишь: вот слабость, вот оговорка, вот длинноты, и думаешь: «Ах, брат, ты такой же, как я. Ничто человеческое тебе не чуждо…» А читаю Толстого — и на каждом шагу повторяю: непостижимо! Я такого никогда не достигну! Мне даже слабостей его не дано.
— Толстой — это голова.
— Послушайте, что пишет Мюссе: «…нечего обманываться: во всех советах, обращенных к молодым, есть… скрытое желание заставить их подражать; им говорят о независимости, им открывают широкую дорогу, а втихомолку толкают их на узкую колею, уже проторенную отцами».
— Ну и что?
— Подумаешь, Мюссе! А сам-то он чего нового изобрел? Помесь Руссо с Шатобрианом…
— Повернем истории колесо, как сказал Жан-Жак Руссо!
Рядом кто-то жалуется, негодуя:
— На издание книги затрачиваешь больше усилий, чем на писание ее…
— Ну, в этом мы сами виноваты! Автор всегда знает, где ему лучше: он забирает рукопись там, где его охотно напечатали бы, и несет туда, где не знают, как от него избавиться…
— Господи! Кто скажет: как писать?.. Есть книги, все в роскошных деталях. Читаешь их с наслаждением, а прочел — и забыл. Другие и лохматые, словно бы сроду не чесались, и фраза звучит, как немазанная телега, и образы вкривь и вкось, ни на что не похоже. Сидишь и плюешься! Зато каждый жест героя — отчетливо, крупно, как в блеске молний. И через пять лет будешь помнить, как он встал, повернулся, пошел… Так вот, что из этого — настоящая литература? А? Мне-то как надо писать? Бисер метать? Или же эти тяжеленные глыбищи, необработанные, ворочать?..
— Пиши, как умеешь. Как проще.
— Ох уж эта мне простота! Как легче, как проще. Как серей, как бледней…
— Да, кстати, о серости… Ты знаешь, как рождаются серые статьи? Обыкновеннейшим образом. Берут в руки красный карандаш и начинают черкать: «Это выражение слишком субъективно. А это хоть и ярко, образно, да неточно. А вот это обидит главного редактора. А здесь дважды на странице повторяется слово „который“. Ну, а зачем же вы ссылаетесь на Энгельса? Стоит ли по пустяку привлекать себе на помощь столь высокие авторитеты! И зачем так запальчиво критиковать? Ведь вас же, вас, дорогой, от нападок оберегаем…» Когда все непохожее вычеркнуто, остается то, что похоже на другие статьи как две капли воды. После этого захочется ли вообще писать?..
— Ах, не делайте вы из поэзии, обольстительницы и колдуньи, приходящую домработницу!..
— Маяковский не гнушался себя и ассенизатором называть…
— Все мы — желуди с одного дерева, все идем и оглядываемся на Толстого…
— Мы слишком серьезны в литературе. Мы боимся и не любим смеяться, дабы нас не обвинили в легкомыслии… Анатоль Франс был прав, когда говорил, что гений человека измеряется его веселостью. Спорить о литературе всерьез — дело критиков. Писатели же должны относиться к ней снисходительней, проще. Ибо свободу обращения с предметом дает абсолютное знание его, взгляд сверху вниз: «Как-никак сами делаем!» Однако, видимо, не каждый осмеливается таскать за усы тигра…
Прозвенел звонок, и все смолкли. Затихли даже самые рьяные спорщики: Василий Федоров, Игорь Кобзев. Обычно они делают больше всех шуму. Тише всех на курсе Расул Гамзатов — он все время пишет стихи.
Что может быть удивительней зимнего вечера, когда за окном вьюга, а в коридоре едва слышны шаги уходящих с последнего семинара, а ты все сидишь еще в маленькой комнатке, в облаках табачного дыма, и вокруг тебя смутные, удивленные лица и тишина, затаенное дыхание, лишь изредка робкий вздох, взгляд, улыбка. А большой и красивый человек с нависшими на глаза мохнатыми бровями еще гулко басит:
Сколько времени нам дано дышать этим воздухом? День? Два? Пять лет? Всю жизнь? Может, вечность?..
В литературе, как и на войне, не всегда выигрывает тот, кто одерживает сразу одну победу за другой.
Как знать, может быть, тот, кто сегодня ходит в гениях, завтра уже ничего не напишет, а бездарность, над кем посмеиваются, указывая пальцами, на кого сегодня посматривают свысока, как раз и совершит то, чего не сумели совершить другие?..
Поэзия, она… баба капризная!
12
Витамин «Оптимин»
Мы семья. Нас четверо: Инна Гофф, Рита Агашина, я и рыженькая старшекурсница Эвелина Зингер, или Элла, которая нас, «малышей», встретила в институте приветливей остальных. А это обычно не забывается.
Так как мы с Эллой старшие по возрасту, то в нашей четверке как-то само собой сразу же распределились обязанности: я — «мама», Элла — «папа Фитих», а Рита и Инна — наши «дочери». Затевая эту веселую игру, вряд ли кто из нас думал, что к своим обязанностям «отцов» и «детей» мы должны будем относиться серьезно. Это меньше всего входило в наши планы. Но в институте о «семье» очень быстро узнали и сделали соответствующие выводы. Однажды в коридоре меня встречает строгая бухгалтерша и говорит:
— Ваши дочери очень невоспитанны! Вы уж, пожалуйста, за ними следите.
Честно говоря, мои «дочери» действительно отличаются. Им ничего не стоит, например, завернуть в одеяло полено и с эдаким «увакающим младенцем» пойти в магазин без очереди или сесть в трамвай с передней площадки. А то, получив по карточкам сгущенное молоко, они съедят его по дороге специально для этой цели припасенными ложками. Мне же с Фитихом принесут только грязную посуду. А то в ответ на злую фразу Володи Шорора: «В институте нет талантов», — сочинят частушку и горланят ее под дверями творческой кафедры специально в часы заседаний: