Провалов «Фабрика грез» за все свое долгое существование не знала. Имена и биографии ее клиентов были строжайшей государственной тайной. Сотрудникам «Фабрики» категорически запрещалось вступать с ними в личный контакт, а также разглашать медицинский профиль их лаборатории.
«Обработка» клиента начиналась с его фотографирования и портретных зарисовок, выполняемых профессионалами-рисовальщиками. Затем эти материалы утверждались где-то «в сферах», по ним-то и работали хирурги-пластики «Фабрики грез».
Так что природный дар Риты к рисованию, полученные ею в художественной школе навыки скульптора пригодились на «Фабрике грез» не меньше, чем медицинское образование. Услуги штатных художников-профессионалов ей не требовались – после ряда удачно проведенных ею операций, отмеченных «в сферах», она работала исключительно по собственным портретным наброскам.
Выйдя после холодного душа на кухню, Рита несколько минут постояла перед раскрытым окном, вслушиваясь в звуки просыпающегося города и сонное переругивание дворников, вылизывающих до блеска двор их элитного дома. Потом взгляд ее упал на фотографию человека с изуродованной внешностью, оставленную вчера мужем на кухонном столе.
Интересно, в каких жерновах побывал этот бедолага? – подумала она. Судя по выправке – военный. Может, в танке горел или в самолете. А может, просто пьяный заснул в постели с сигаретой?
Приготовив кофе, она уселась в кресло-качалку перед раскрытой дверью балкона и попыталась читать газету с речами депутатов на очередном съезде. Трескучая болтовня и апломб скоро надоели, и она стала наблюдать за хлопотами ласточек, то и дело подлетавших к гнезду, прилепившемуся под потолком лоджии. Из гнезда несся отчаянный писк голодных птенцов.
Однако человек на фотографии снова и снова притягивал ее внимание. Она еще раз вгляделась в снимок. И чем больше всматривалась в изуродованное лицо человека, тем больше ей хотелось увидеть это лицо без ужасающих шрамов, в его природном виде.
Не в силах бороться с искушением, Рита принесла из кабинета карандаши, краски, рабочий блокнот и, десятым чувством ощущая, что вступает на заминированную полосу, принялась за работу. Подобно реставратору, освобождающему от наслоений чужой краски полотно великого мастера, она штрих за штрихом восстанавливала облик неизвестного мужчины – избавляя его от шрамов и глубоких морщин, возрождая в соответствии с характером мышц лица скулы и надбровные дуги, разрез глаз и губы.
Когда через час работа была закончена, Рита прислонила полученный портрет к спинке стула и, отойдя на несколько шагов, с трудом подавила вырвавшийся из груди крик. С листа белого ватмана на нее смотрел Игорь Сарматов, но не тот, которого она знала пять лет назад, а другой, со скорбными складками по краям жестких губ и с беспомощным взглядом то ли ребенка, то ли смертельно больного человека. И был он так похож на спящего сейчас в детской комнате сына, что она в суеверном страхе перекрестилась.
Дуреха! – придя в себя, разозлилась она. С того света не возвращаются, а он тебе, как живой, мерещится в метро, в подземных переходах, в окнах троллейбусов… Вот почему ты его выписала, психопатка несчастная. Чем психовать, лучше повтори рисунок, приказала она себе и, стараясь как можно точнее следовать анатомическому строению лица и головы человека с фотографии, снова лихорадочно погрузилась в работу. Однако, как ни старалась Рита абстрагироваться от воспоминаний, они снова навалились на нее. Снова из потаенных закоулков памяти выплыла их ливневая никарагуанская ночь со страстными объятиями и жаркими поцелуями. И почему-то вспомнился ей на сей раз рассказанный Игорем той грозовой ночью странный эпизод из его станичного детства.
Деда его, Платона Григорьевича, однажды по студеному ноябрьскому чернотропу просквозил в степи разбойный улан – ветер. Скрутила старого казака в одночасье поясничная лихоманка, а тут как назло не вернулась к ночи на баз щедрая их кормилица, безрогая пятнистая корова Комолка. Пьяница-пастух, из тамбовских переселенцев, что-то мыкал-икал, но объяснить толком пропажу коровы не мог.
– Эхма, растуды его, пьянчугу, в качель, сгинет добрая животина! – кряхтел на печи дед. – Чи зеленей объестся, чи таборное цыганье зараз нашу кормилицу обратает, аль, не ровен час, в степу лютую смерть от бирюков примет.