— Ну, я пошла. А ты, когда домой наведаешься, дай мне знать. Непременно буду ждать…
Коев сам не помнил, как очутился у дома бывшего партийного секретаря, того самого, при котором исключили Старого из партии. Дворик зарос яблоневыми деревьями и малиновыми кустами. Сокол (партизанская кличка секретаря) не съехал из старого отцовского дома, правда, достроенного и тщательно отремонтированного, но сохранившего свой прежний облик. Хозяин сидел во дворе.
— А, Марин! — поднялся навстречу Сокол, протягивая руку. Другая безжизненно висела плетью, и Коев припомнил, что не так давно с Соколом случился удар. Чуть заметно разладилась у него и речь.
— Какими судьбами?
— Да вот приехал на комбинат. Надумал про него написать, вот и хожу, расспрашиваю того, другого. Не забывается родной город.
— Уж не лукавь. Забыли вы его, начисто забыли. Набились как сельди в бочке в свои столичные коробки, то ли завернете раз в год по обещанию, то ли нет…
— Твоя правда, — согласился Коев.
— Погоди, я еще не то тебе скажу. Пописываете, значит. Но, помилуйте, о чем? Да ведь чудеса-то творятся под самым носом, целые поколения тут уже сменились, а вам и дела нет. Ох, Марин, смотри у меня! — погрозился Сокол.
Коев присел с ним рядом.
— Не знаю, с чем ты явился, — продолжал Сокол, — но без угощения не обойдется.
Он вынес бутыль домашней, выдержанной в дубовом бочонке, ракии, нарезал огурчики и помидоры.
— Я хочу поговорить с тобой о Старом, — без обиняков начал Коев.
— О Старом?
— Вы в те годы друг друга держались. Ты секретарствовал, когда его исключили. Отчитываться передо мной ты не обязан. Я далек от такой мысли. А вот выяснить мне кое-что надо бы…
— Какой теперь в этом резон? — спросил Сокол, точно так же, как и сестра.
— Резон есть.
— Дело ведь прошлое.
Сокол разлил по рюмкам ракию, подцепил вилкой ломтик огурца и кивком пригласил Коева.
— Твое здоровье!
— Будем здоровы! — чокнулся с ним Коев. — Сам понимаю, быльем поросло. А вот неизвестность замучила, спать не могу. Прямо так и сверлит изнутри.
— Стоит ли нынче допытываться, докапываться до истины? — задумчиво произнес Сокол.
— А если не сейчас, то когда же?
— Много воды утекло с тех пор…
— Воды утекло много, а фактов — по пальцам перечесть… Да понимаешь, невмоготу мне, камень на сердце лежит, Сокол! Надеюсь, ты-то понимаешь?
— Понимать-то понимаю. Сын ты ему как-никак. Вот до сути и добираешься. Наш путь как на ладони. В РСМ[7] вступили еще в гимназии, потом аресты, горные тропы, Отечественная война, стройки… У поколения твоего отца все было по-другому: участвовали в первой мировой, воспитаны Димитровым и Коларовым, сражались в Сентябрьском восстании, а потрясенные его кровавым разгромом, переживали мучительный разброд, метались между правдой и кривдой, потому как жизнь дала крен… Как тут уразуметь, кто правый, а кто виновный?
— Значит, ты уверен в вине Старого?
— Нет, не совсем так, — медленно ответил Сокол.
— А как же? — дернулся Коев.
— Сам не знаю. Что я тысячу раз в уме перебрал, так это расправу над Петром и Спасом. Как куропаток перестреляли. Разве могли они принять бой, имея всего по пистолету? Детская игрушка.
— Тебе известны подробности их провала?
— Я был назначен их проводником в горы.
— Ты?
— Вот именно. Я тогда спустился в город, мы должны были встретиться у старой бани. От нее к реке вела тропинка, до того неприметная, что ее никто не знал. Прямо над рекой мясницкая, помнишь, где она стояла, так вот они за ней схоронились.
— Ты один был?
— С Алексием.
— Алексием? Генералом? Он жив еще?
— Недавно умер.
— Жаль, — вздохнул Коев.
— О месте явки знали только четверо: я, командир, Алексий и Старый. И конечно, Спас с Петром. Накануне я встретился со Старым у старой мельницы, он должен был передать пароль. Однако оказалось, что намедни его арестовали, а потом выпустили, так он опасался, как бы не пустили по следу легавых. Огляделись мы по сторонам — ничего подозрительного. Старый рассказал в двух словах, как его ночью схватили, а под утро отпустили. Соломон, мол, под защиту взял, матери твоей брат двоюродный. Стали думать-гадать, как поступить в изменившейся обстановке. По инструкции полагалось прежде всего доложить по инстанции и дожидаться новых распоряжений. Но медлить было нельзя: Спас и Петр предупреждены, значит, явятся в урочный час. Командир нас будет ждать. Отменить место встречи? Но на связь с ними удастся выйти лишь к вечеру… Вот такая запутанная ситуация. Сидим под мясницкой, навес там был, мы еще сараем звали, развалюха, прямо скажем. Около девяти часов двинулись. Я приказал Алексию выждать, а сам поспешил вперед, но, не пройдя и двух шагов, услышал стрельбу. Рванулся, думал, успею, но только увидел, как они валятся на землю. Тот, Шаламан, как бешеный все стрелял да стрелял, уже в бездыханных. Потом стал пинать их тела, глумиться… Как тогда не пристрелил этого бешеного пса, сам не знаю. Помню только, кровь ударила в голову… Но я понимал, что ничего не смогу сделать — один против оравы полицейских. В ярости рванул зубами воротник куртки, до крови закусил губы. В глазах помутилось от лютой ненависти. Дополз к Алексию и зарыдал… Твердый, сильный, все вроде нипочем, а тут дал волю слезам. Руки чесались расквитаться с мерзавцами… Когда мы вернулись в отряд, меня чуть не прикончили. Мне как командиру группы вменялись в вину непростительные промахи. Прежде всего я, узнав, что Старый выпущен из-под ареста, обязан был отменить выполнение задания. Я же твердил, что мне было приказано провести их в горы…