Преподобный Варсонофий на одной из бесед говорил, что бывали случаи, когда некоторые сходили с ума от неправильной молитвы, и объяснял, что это случалось по причине их самочинства и отсутствия у них благословения. В молитве же надо «считать себя стоящим ниже всех и стремиться получить от Господа те дары, которые несомненно несет с собой Иисусова молитва, — это покаянное чувство, терпение и смирение»334.
Преподобный Никон отмечал, что «единственное правильное настроение при молитве Иисусовой — это покаяние и сокрушение о грехах, чуждое всякого осуждения и внимания к жизни других людей»335.
Замечательный случай находим в житии самого старца Амвросия. Одна из его чад, долгое время находившаяся в окормлении у старца, в числе прочего вспоминает случай, как однажды проявила хладность и небрежность к исповеди. Дело было в хибарке старца, и в ответ на ее невразумительное покаяние преподобный встал с постели и оказался на середине келлии. «Я невольно на коленях повернулась за ним, — рассказывает она. — Старец выпрямился во весь свой рост, поднял головку и воздел руки свои кверху как бы в молитвенном положении. Мне представилось в это время, что стопы его отделились от пола. Я смотрела на освещенную его головку и на личико. Помню, что потолка в келлии как будто не было, — он разошелся, а головка старца как бы ушла вверх. Это мне ясно представлялось. Через минуту батюшка наклонился надо мной, изумленной виденным, и, перекрестив меня, сказал следующие слова: “Помни, вот до чего может довести покаяние. Ступай!”»336.
Обратим внимание на то, что старец не сказал: смотри, к чему может привести усердная или умная молитва, но сказал: «помни, до чего может довести покаяние». Этим он показал, что душой молитвы явлется покаяние.
С темой покаяния связана заповедь старцев молиться полной молитвой — «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Вообще, святые отцы допускают многообразие в умном делании. Святитель Игнатий пишет, что лучше сразу приучиться к восьмисловной молитве, но иногда, по снисхождению к немощи новоначальных, ее можно разделять. Утром произносить: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя», а после обеда — «Сыне Божий, помилуй мя»337. Святитель Феофан Затворник считает этот вопрос непринципиальным и приучает в первую очередь иметь соответствующие чувства в молитве, а порядок слов допускает различный. Он позволяет молиться и пятью, и шестью338, и семью словами339, и разделять молитву по надобности340.
Любопытна точка зрения одного современного афонского старца. Он недоумевает, почему русские так держатся за восьмисловную молитву. Греки обычно пользуются пятисловной молитвой: «Господи Иисусе Христе, помилуй мя». Афонский подвижник объясняет, что в слове «помилуй» уже заключена мысль о греховности. И, следовательно, добавка «грешного» совсем не нужна, она избыточна.
Оптинские старцы демонстрируют более строгий подход.
«Я хотел после этого уходить, — пишет в дневнике ученик старца Варсонофия послушник Николай, — но потом спросил про Иисусову молитву: нельзя ли читать ее сокращенно? Батюшка не позволил, говоря, что так всю ее целиком заповедали читать наши старцы, и ударение делать на последнем слове, “грешного”: “Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного”. Я говорю:
— У меня так не выходит.
— Потом научитесь, — сказал Батюшка»341.
Преподобный Никон говорил позже своим чадам, что делать прибавление — «молитвами Богородицы», как учил преподобный Серафим Саровский, не возбраняется. И тут же добавлял: «...но наши старцы не советовали этого, были сторонники произношения полной молитвы Иисусовой без прибавления»342.
Преподобный Амвросий отвечал одной сестре: «Пишешь ты, что в молитве Иисусовой есть у тебя какое-то запинание на словах “помилуй мя грешную”. Это показывает, что прежде эта молитва совершалась тобою без должного смирения, без которого неприятна Богу и молитва наша. Поэтому принудь себя ударять на слово “грешную” с должным понятием»343.
Ударение на слове «грешную», как пишет об этом старец Амвросий, помогает сохранить смирение, сохранить покаянный настрой. Конечно, тому, у кого покаяние впечаталось в сердце, как бы вросло в него, уже не нужны слова, чтобы чувствовать собственную греховность. Такой может молиться любой молитвой и пребыть в покаянии.
Но с новоначальным иначе, он еще не имеет плача в сердце, а потому акцент на словах молитвы, на осознании себя грешным способствует укоренению покаянного настроя.
Старцы настаивали на восьмисловной молитве и не дерзали менять правил, преподанных им предыдущими отцами. И в то время как молитва у них всегда связана с покаянием и смирением, само покаяние обязано быть простым. Всякое высокомудрое, «аналитическое» покаяние прогоняет покаянные чувства. Преподобный Анатолий писал: «Еще ты открываешь мне что-то новое. Пишешь: “Не могу так каяться, чтобы раскаяние могло дойти до Бога”. Ишь ты, хитрая какая! Узнала секрет, когда раскаяние ее доходит до Господа, а когда нет! А я вот около тридцати лет твержу духовную азбуку и доселе не могу узнать, когда мое раскаяние доходит и когда нет. В случае — открой секрет. А я и доднесь считал, что один Сердцеведец знает цену покаяния. Иначе как сказано: елико отстоят востоцы от запад, толико совети Мои от советов ваших, и путие Мои от путей ваших»344.
Здесь мы имеем явный пример высокоумного отношения к покаянию. Налицо стремление каяться так, чтобы это было наверняка, чтобы раскаяние доходило до Бога. То есть к покаянию предъявляется требование эффективности, от которого рождается стремление научиться «правильному» способу покаяния, открыть его секрет, «механизм». Хотя это стремление может иметь своим началом желание успокоить совесть, познать, как должно приносить покаяние, подобная пытливость не приветствуется, потому что мир совести дается не знанию, а вере.
Попытка опираться на знание, на «технологию» и «технику» в покаянии приводит к искажениям в духовной жизни. В наше время мы испытываем на себе сильное влияние современной культуры, которая среди всего прочего несет на себе идейный отпечаток учения о психоанализе во всех его многочисленных проявлениях. В основе психоанализа лежит убежденность, что травмирующие обстоятельства прошлого влияют на наше настоящее, но если осознать и понять их, то можно избавиться от их влияния.
Вот и некоторые христиане каются зачастую очень подробно. Они полагают, что суть покаяния заключается в подробном перечислении всех совершенных ими грехов. Они находят взаимосвязи между грехами и событиями прошлого, анализируют причины и сопутствующие греху обстоятельства, — словом, превращаются в психоаналитиков.
Но такой самоанализ отделяет человека от его греха. Христианин на исповеди превращается в исследователя, который взирает на свои грехи, как энтомолог взирает на коллекцию засушенных бабочек, — с холодным сердцем и пытливым умом. В таком покаянии нет покаянного чувства. А без него человек не способен избавиться от греха, потому что не способен его возненавидеть.
Чтобы каяться, нельзя взирать на грех как бы со стороны, надо зреть его в себе. Недостаточно перечислить грехи и выявить причины, ведь и бухгалтер, хотя умеет хорошо считать, не может любить цифры, как и ненавидеть их. Человек, который каждый раз равнодушно пересказывает свои грехи, превращается в бухгалтера.
Но есть и другая крайность. Усвоив мысль, что при покаянии должны быть соответствующие чувства, некоторые пытаются изобразить их, выдавить из себя. Такое упражнение, даже если оно выполняется с искренним убеждением в его необходимости, превращается в актерство. Такой искатель покаяния руководствуется зачастую правильным основанием — он знает, что, по глубокой и таинственной взаимосвязи между душой и телом, все, что касается тела, касается и души. Даже то, как мы стоим на правиле — вразвалочку или собранно, с легким телесным напряжением или ленивой расслабленностью, влияет на качество молитвы.