Я стою как вкопанная, а он падает на колени и начинает скрести ковер из листьев и иголок рядом с магнитом. Когда поверхность проржавевшей металлической двери начинает проглядывать под его решительными руками, я чувствую, что с меня он тоже снимает тяжесть.
С нами все будет в порядке. Я принесла пользу. Уэс снова будет счастлив со мной.
— Дерьмо, — шипит он, пытаясь справиться с ржавым старым замком, приделанным сбоку. Подергав за него, Уэс с лязгом бросает замок. Уперев руки в бока, он хмурит лоб от нового вызова, как будто пытается открыть его силой своего разума. Через мгновение сервайвелист кивает.
Затем он просовывает руку под распахнутую рубашку и достает из кобуры свой девятимиллиметровый пистолет.
— Иди, встань за тем деревом. Я собираюсь отстрелить замок и не хочу, чтобы тебя задело рикошетом.
Кивнув, бегу за ближайший дуб и чувствую, как колотится мое сердце в ожидании выстрела. Я должна быть взволнована, но это чувство, пересиливающее наркотики, скорее страх. Это наша последняя пуля.
А что, если он промахнется? А что, если в него срикошетит? А что если…
Внезапный звук выстрела ударяет по моим барабанным перепонкам и эхом отражается от деревьев. Когда я открываю глаза и уши — жду подтверждения, что выходить безопасно, но слышу только невыносимо громкий скрип открываемой металлической двери.
Затем — ничего.
Глубоко вздохнув, я выглядываю из-за ствола дерева. Уэс стоит на коленях, мягкие каштановые волосы скрывают его лицо, белые костяшки пальцев согнуты и обхватывают край открытого люка.
Он сделал это! Он, блять, сделал это! И есть часы в запасе. Уэс должен был бы бегать вокруг, торжествующе крича, но вместо этого он выглядит так, словно стоит на коленях перед палачом. Я не могу понять, почему, пока не заглядываю в пустоту.
И вижу его измученное лицо, смотрящее на меня.
ГЛАВА XIX
Уэс
Вода. Целое… гребаное… бомбоубежище, заполненное водой.
Когда я открыл эту дверь, то не увидел спасения. Я увидел, как счастье вытекает из моих собственных рук, и, как улыбка увядает на моем гребаном лице. В своем отражении я узнал себя такого, каким всегда был — беспомощного, безнадежного и бессильного.
Ничего.
У меня нет ничего. Я ничего не добился. Я прожил целую жизнь в аду напрасно. А завтра я вернусь в ничто, как и все остальные. Я не особенный. Я не сервайвелист. Я гребаный обманщик.
— Иди домой, Рейн, — говорю, закрывая глаза. Достаточно того, что мне приходится слышать слова, слетающие с моего языка. Я не хочу еще и видеть, как мои губы произносят их.
— Уэс, — она говорит тоненьким голоском — почти шепотом, приближаясь ко мне, и иголки шуршат под ее ногами.
Я выставляю руку, как будто это удержит ее от того, чтобы подойти ближе.
— Просто… иди домой. Иди к своим родителям.
— Я не хочу, — хнычет она. — Хочу остаться здесь. С тобой.
Я поднимаю голову, и кровь вскипает от гнева.
— Тебе осталось жить всего несколько часов, и ты собираешься потратить их на кого-то, кого даже не знаешь? Что, черт возьми, с тобой не так? Мне нечего тебе предложить. Нет припасов, нет крова, нет гребаных средств для самообороны! — Изо всех сил швыряю пистолет мимо Рейн в лес. — Я не могу спасти тебя. Я даже не могу спасти себя. Иди нахуй домой и будь со своей семьей, пока она у тебя еще есть.
Рейн даже не поворачивает головы, когда оружие пролетает мимо. Ее умоляющие, блестящие глаза устремлены на меня и только на меня.
— Мне все это безразлично, Уэс. Я… я беспокоюсь о тебе.
— Ну, тебе не стоит, — рычу, стиснув зубы, и готовясь разбить то, что осталось от моего собственного трепыхающегося сердца. — Я просто использовал тебя, чтобы помочь мне получить то, что хотел, и вот оно, во всем своем затопленном величии.
Я провожу рукой над отстойником перед собой и издаю отвратительный смешок.
— Так что иди нахуй домой, Рейн. Ты мне больше не нужна.
Ложь на вкус, как мышьяк и поражает Рейн почти с такой же смертельной силой. Ее рот открывается, а глаза быстро моргают, когда она пытается справиться с ядом, который я только что выплюнул в нее.
Я жду, что она будет спорить со мной, превратившись в такую девочку-подростка, которая будет ныть о своих чувствах ко мне. Но она этого не делает.
Она проглатывает. Она кивает. Она опускает голову, чтобы спрятать дрожащий подбородок.
А потом произносит слова, которые ранят глубже, чем любое прощание, которое я когда-либо переживал:
— Я просто хотела помочь.